Однако новостИть (так это называлось тут) мне удавалось не так скоро, как хотелось – Алина-то своё обещание выполнила, и за час написала пять идеальных новостей, в основном городских, оставив мне просторы международки… Я отставал даже от неё. Но и Денис становился поперёк моей работе – от него требовались комментарии к финалу каждой новости, он сам навязал этот формат на планёрке. И как раз этот момент – затягивал всю двухэтапную сдачу материала, через него и Алину. То он чай себе готовил, то расхаживал по пустому офису, то просил меня переписать врезы… Я пожаловался Алине в месенджере, она посоветовала не заморачиваться, обнадёжив фразой «книги тебя дождутся».
В какой-то момент он проходил за моей спиной к окну, чтобы открыть фрамугу, и увидел открытый на экране месенджер фейсбука, аватарку Алины в нём. Видимо, понял что у нас не только профессиональная переписка – достроив картину нашим совместным походом в кофейню… Его злость стала приобретать новые масштабы, а комментарии – опровергать все мои подводки (конечно же, не без левой искорки). Давил традиционными ценностями и аллюзиями «белого европейского мира», в общем, выворачивал просящиеся выводы наизнанку. Одна из новостей была о забастовке авиадиспетчеров во Франции, он свёл к нулю все мои усилия: «с жиру бесятся, мешая людям дела свободно и оперативно перемещаться, то есть нарушает базовые права человека зажравшаяся рабочая аристократия». С трудом доработав смену в таком режиме, уже за полночь, усталый скорее морально, я написал Насте, что не ночую у них, докурил все свои запасы под сводами древней курилки и вызвал такси. Купил, пока ждал машину, пачку «Петра 1» (из-за дорогого вегетарианского кофе – приходится экономить). Денис остался в офисе – и тут я задумался…
Может он, со своим скиновским прошлым, просто одинокий человек? Ему некуда, а точнее не к кому идти, спешить, что-то рассказывать, вот он и зависает в офисе, общается с миром своими колонками, комментариями с профессиональной трибуны. А я – еду к стоящей выше него в редакционной иерархии Алине, и он об этом догадывается, и наверное ревнует. Как это? С ходу у нас завязалось общение на личном уровне, а он тут годами сидит, на неё ежедневно глядит, и ноль внимания с её стороны. Моя версия казалась меткой – я представлял в печальном быту волка-одиночку Дениса, пока мы летели из центра всё дальше, в направлении неведомого мне Проспекта стачек. Лишь когда пролетели загадочно сияющие цветом патины Триумфальные ворота, я начал что-то узнавать из домов… В ночи такси летело быстро, я не успел разглядеть щедро подсвеченный памятник Кирову, у которого в прежний мой приезд мы с товарищами из СКМ проводили торжественный пикет в день его рождения. Видимо, то что комсомол, оппозиция обращали внимание на памятник – повлияло на его содержание городскими властями, они и сами о нём вспомнили. Это же он так стремился к запуску в 1930-х троллейбусов в Ленинграде первым делом, соревновался в этом с Москвой – но сам не увидел запуска, не дожил двух лет, был убит зиновьевцами…
«Куда несёт меня ночное такси?» – задавался я вопросом удачливого гастарбайтера, продолжая фразой из перестроечной песни «ночное рандеву на…» Проспекте стачек. Мне почему-то казалось, что Алина должна жить в самой старой части северной столицы, как коренная ленинградка. Но её дом оказался сталинским, без признаков роскоши при взгляде со двора. Это уже Ленинград, который строили после Великой Отечественной и блокады, и в котором поселялись по ордерам от прибавлявшихся тут предприятий, НИИ, прочих мест службы. Нажав цифры кода и поднявшись в пахнущем псиной лифте на десятый этаж, я решил немного выдохнуть усталость дня, перекурить на лестничной клетке. Но ведь Алина может услышать моё пребывание здесь? – засомневался я, потому и курить стал быстрее. Обстучал снежок с обуви, позвонил в дверь.
Она открыла не сразу, я уж испугался, не спит ли… Алина была укутана в серую старенькую шаль, что удивило меня на фоне её дневных ультрасовременных нарядов, и в доме было прохладно – вот оно, вегетарианство, соображал я, нет энергии, кровь не греет, бабушкины шали пригодились!
— Проходи тише, родители спят, — прошептала она мне почти в ухо, сама снимая мой наволгший прикид и пристраивая его на вешалку в темноте.
Мы прошли направо, мимо санузла, в кухню, она поставила чайник на газ, от чего явился характерный питерский запах. Точно такой же, что был на кухне горкома. В Москве так зажжённый газ не пахнет! Я бы смело утверждал, что это не одного газа запах, а ещё и клеёнки, линолеума на полу – некий «букет питерской бабушки». И удивительно, что он обнаружился у Алины, такой устремлённой в счастливое капиталистическое будущее…
— Я помою, а точнее погрею руки? – пытался я замаскировать своё смятение от складывающейся ситуации…
— Конечно, вторая дверь – нащупаешь? – улыбнулась в полутьме кухни Алина, подсвеченная только синевой газовой комфорки.
Руки мои действительно были ледяными, и тут сказалась не только сужающая сосуды сигарета, но и оторопь. Если в доме родители, как она объяснит мой ночлег? Впрочем, её проблемы. Грея пальцы в весьма скромной для редактора целого отдела в крутом издании ванной, я набирался не только тепла, но и наглости. Вспоминая санузел горкома и сравнивая его со здешним бежевым узорчатым кафелем, думал, что это второй уровень крутизны питерских ванных, что я видал. Дома у Насти кафель только половину стены покрывает и газовая колонка греет воду, роняя в ванну сажу периодически. Здесь кафель до потолка и стационарная горячая вода, причём вряд ли ремонт делала Алина на свой вкус и заработки, её родители скорее всего тоже зажиточны – научно-техническая интеллигенция или профессора здешних вузов, предполагал я, выходя в коридор и кухню, где «синим цветком» горел газ и чайник уже выдыхал струйку пара.
— Садись, грейся крепким чаем, стажёр-карбонарий, — сказала как-то совсем уж по-матерински Алина. – Поесть дать? Холодная кУра имеется. Согреть? Или коньячку в чай? У отца есть…
— Нет-нет, спасибо, я сыт – приврал и окончательно растерялся я от такой комплексной заботы, — а книги ты мне уже подобрала?
— Книги в комнате, — улыбалась в «кокосовом» свете одной уютной лампочки бра Алина, — начнёшь с Дидро и Жан-Жака. Ты вообще каких французских философов читал-то сам?
— В основном постмодернистов…
— Это не дело, надо начинать с Просвещения! – менторски говорила Алина, думая о чём-то другом и щупая мои пальцы. – Слушай, ну ты же нисколько не согрелся, обалдуй! Так: лезь-ка ты в душ, прогрейся основательно, а я постелю пока. Халат надень фиолетовый, он новенький.
Заглотнув остатки чая, я так и сделал, вернулся в ванную. Как приятно, что не надо химичить с газовой колонкой и спичками, а можно скинуть одежду в окружении нежного, кремового цвета кафеля и долго стоять под щедрыми струями горячей воды, вдыхая в телеса бодрость после вахты!.. Меня поражал рационализм Алины в подготовке «проверки кадров» – настолько, что показатель триединого естества тоже потянулся к теплу ниспадающих струй. Гель «олд спайс», который я на себя намылил (видимо отцовский) довершил ванное очарование. Я давно заметил особенность: оказываясь в чужих ванных, я возбуждался, как бы немного оказывался всегда во внутреннем мире семей. Этот мир точно отражал благополучие или неблагополучие их. Захламлённые ванные, битый кафель, пыльный пол, или идеальный уют и комфорт – выдавали взаимоотношения в этих семьях, слабость-разгильдяйство или, наоборот, домовитость отцов, шарм матерей. Ванная Алины выражала гармонию и преемственность поколений – кем бы ни были её родители, они создали ей все условия для культурного и карьерного роста. Библиотека её, скорее всего, ими и собиралась, и то что она готова дать мне из неё книги – тоже говорит о многом. Видимо, ни о каких чувствах с её стороны не может быть речи, но и мне они сейчас незачем, а вот помощница в продвижении по человеческим, кадровым измерениям этого огромного города — очень кстати…
В фиолетовом халате, прогретый с запасом, я вышел в прохладу коридора и увидел Алину в кухне. Почему-то уже не в шали поверх спортивного костюмчика, а в тёплом, банном белом халате с капюшоном. Распахнув халат при моём приближении, она явила абсолютную наготу, светящуюся даже в полутьме власть женского естества: свой богатейший, с широкими ореолами бюст на фоне интеллигентской стройности. И я ничего не мог иного ответить на это, кроме как пасть ниц и припасть жадными устами к её щиколоткам. А она – внимательно, как экзамен принимала моё восходящее поклонение, поставив на венский стул колено.
Откуда во мне эти силы? Второе, ночное дыхание окрылило меня настолько, что я схватил её на руки и понёс сквозь тьму, а Алина руководила, направляла, открывала невидимую дверь комнаты где-то справа от входной двери и ванной, падала на постель у голубого от уличного света окна и всё с той же рациональностью направляла порывы моего поклонения. Оно длилось уже более часа, и я понимал, что никаких слов не нужно – мы перешли на иной язык, и по-своему царствовали над спящим городом. Ленинград спал, но заводы этого района работали, наполненные людскими ночными сменами – и мы были одним таким заводом, неутомимой механикой самовоспроизводящейся материи, царствующей внутри помещений над внешним холодом и тленом… Царствовали, пока не уснули в жарком изнеможении, с открытой форточкой, поскольку весь кислород комнаты мы сожгли в пламени бесчувственной, рациональной страсти…
Эта форточка и разбудила меня под утро. Очень захотелось покурить, то есть притормозить прекрасное мгновение, но в этом доме не курили, а Алина крепко спала, явив один из розовых ореолов утренним сероватым лучам. На груди виднелись следы моего ночного поклонения. Я укрыл её и невольно стал разглядывать лицо моей кураторши. Без дневного макияжа, оно было рельефно – выдавая прежние, как и у меня, проблемы пубертатно-угревого периода. Бледнокожая и русая, она потому ещё хранила следы ночных страстей, что, видимо, отвыкла от мужской ласки – кто их, либертарианок, разберёт? Я вот разобрать пытался в ночи – ничего не понял, и она удивительно тихо вела себя, затыкая порою и мне рот в порывах своей рациональности.
Но я видел теперь не только лицо Алины – казалось, этим утром мне открылся совершенно другой Ленинград, где логично за окнами дымили местные заводы и ТЭЦ, шелестели первые машины и троллейбусы, а мы имели право высыпаться воскресно, отлично поработав над новостями и друг другом в ночи. Город возвысился и распространился там, за окнами от этой новой точки отсчёта – по-детски безмятежного, без дневных начальственных эмоций, лица Алины с ямочками и чёрными точками, как на весеннем снегу. И этот реализм, этот смытый макияж и казался мне новым, настоящим уровнем бытия всех трудящихся и мыслящих здесь людей, я был взят в их жильё за свои усилия на информационном фронте. Осмотрев её, я стал изучать комнату – сплошные книжные полки, под которыми едва уместился письменный стол с ноутбуком, никаких следов юности Алины, словно комната это не её, а библиотека отца или матери…
Все эти мысли, озарявшие ещё не выспавшийся разум, однако, способствовали не пробуждению, а новому этапу сна. Второй раз я проснулся уже от шумов не улицы за окном, а внутренних движений, хождений Алины по комнате. Она оделась вновь в спортивный серый костюмчик замшевого типа, уже без шали, и с перерывами строчила нечто на ноутбуке, видимо, давно…
— Родителей уже нет, — подмигнула Алина в ответ на мои потягивания под простынёй и пледом, — так что и знакомиться не придётся.
— Доброе утро, — проскрипел неверным утренним басом я…
— Да уж скоро рабочий полдень, — засмеялась она, — но ты очень вдохновительно дрых, я уже три материала дала на сайт. Завтракать будешь?
— Я бы покурил сначала…
— Чтобы покурить, надо тепло одеться – лестничная клетка холодна, но чёрт с тобой, кури на кухне – строго в форточку, от одной сигареты обои не пропитаются дымом…
Я влез в фиолетовый халат своей нескрываемой теперь наготой, она одобрительно осмотрела меня, но уже без тени настроений вчерашней заговорщицы и царственности, — и я потопал в отцовских, видимо, тапочках на кухню. На столе был уже весь набор здорового завтрака: большой шоколадно-клубничный «чудо-йогурт», джузвэй (как говорили старые питерцы) с кофейком, докторская колбаса, аккуратно нарезанная, наверное, ещё родителями, которые вегетарианцами явно не были… Сейчас я рассмотрел моющиеся «кирпичные» обои, и пристроился к форточке. Первая утренняя сигарета всегда помогала мне «зачекиниться», определить себя в пространстве – у Насти это была как бы правая сторона Питера, если глядеть от Московского вокзала по прибытии, теперь же я оказался на другой, правой стороне, ближе к Петергофу и другим западным окрестностям. Ближе к индустриальной и портовой части Ленинграда – и это мне нравилось.
Вскоре вошла Алина и мы с ней уселись за завтрак (для неё уже второй), не пытаясь вспомнить бурю вчерашних эмоций и схематических ласк, а восполняя информационные пробелы. Отчего-то, как бы ощущая себя обязанной мне больше рассказать о редакции, Алина стала сплетничать о начальнице, которая казалась мне её бабушкой.
— Представляешь, она-то и любовницей Собчака была, — прихлёбывая кофе с кокосовым молоком, говорила Алина, – и добивалась на митингах возвращения полного имени Питеру – Геннадьевна демократка первой волны, и поэтому мы так надёжно расквартированы. Тут до сих пор чтут всю команду Собчака! Смольный, хоть мы и оппозиционны, нас любит, и наш городской мониторинг как-то засчитывает в свою социологию, подшивает к отчётам, отсюда и официальная табличка, под которой мы работаем…
— Так она за Путина или против? — спросил провокационно я, — ведь и он питерский и собчаковский…
— Нет, она его ненавидит, — проговорила медленно Алина, — она помнит его работу в мэрии, помнит что-то такое криминальное, что и нам не говорит, и это же является вечным двигателем нашего издания, мы знаем что можем достать этот скелет из шкафа в случае соответствующих революционных событий… Так что осваивайся, притирайся, и я попробую вас поближе познакомить.
— Да не это важно, — начал включать свой медленно пробуждающийся мозг я, — важно в полный голос зазвучать.
— Всё от меня зависящее на этом поприще сделаю, а ты главное, не относись формально к работе – этого она не любит, за сегодня прочти у Дидро и Руссо что выделено по абзацам, это мои конспекты ещё, фактически…
— Но всё же воскресенье, Алин, — забасил я насыщенным нутром, — может, пройдёмся куда-то, прогуляемся вместе? Или просто по району – я ж тут вообще не бывал…
— Забыл, какая у меня должность? – обдала она меня нежданным холодком, — у меня ненормированный рабочий день, зато и зарплата идёт из Смольного такая, что на «Фонтанке» не видали!
— Да нет… Не забыл, — вернулся я в давешнее смятение и не обратил внимание на внезапный факт, компрометирующий её оппозиционность.
— Не обижайся, но стажёр сделал своё дело, стажёр может погулять и без меня, меня ждёт подруга Клава! – засмеялась Алина, сглаживая острый угол рационального регламента.
— Слушай, — внезапно вернулся в ночное пространство я, — я ж вчера не предохранялся, как же?..
— Дурачок, — устало выдохнула она и приспустила до предплечья верх спортивного костюма, — видишь пластырь? И он, как ты догадываешься, не для того чтоб бросить курить, это самая надёжная защита для таких, как я чайлд-фри…
— Принципиально? Вообще чтоб без потомства? – углублялся я в отчуждение перед отходом.
— Нет, не на всю жизнь, просто сейчас ещё не тот момент в карьере, чтоб заводить детей, — она явно сворачивала и завтрак и беседу…
— Ну, тогда ещё ничего! — провинциально успокоил я Алину. – Ладно, пойду я и впрямь читать твоих французов, восполнять пробелы.
— Вот это дело! – сказала она, вынесла «майку» с книгами, — дверь просто захлопни, я пошла к Клаве, и так тут засиделась, разомлела…
Я шёл по незнакомому, красивому району, по Проспекту стачек — среди гордых памятников сталинской архитектуры, вдыхая порывы переменчивой питерской весны. Вот же названия какие в городе, думалось мне, – не о стабильности и смирении говорящие, а о непрерывной классовой борьбе, которая и возводит такие прочные стены для рабочего класса возле его же заводов! Шёл я как в какой-нибудь питерской же песне, какого-нибудь Чижа, только вот петь не хотелось. Визит к Алине был, судя по всему, одноразовый, о таких как она говорят «меняет парней, как перчатки». Меня подобным сложно удручить – по идее надо только радоваться. Но в новых пространствах мыслил я о другом… О хитросплетениях судеб. Если я приживусь на их сайте, то мне сложно будет скрывать, что знаю о финансировании либертарианства и навализма Смольным. Как уж они там это проворачивают, не так важно – сами же свою оппозицию содержат? Или это старая, отодвинутая от власти команда Собчака-Яковлева, которая при Матвиенко и Полтавченко отошла на задний план и стала оппозицией? Чёрт этих системно-несистемных либералов разберёт, но смешно, конечно. Под крылышком бывшего полпреда Путина — против Путина…
Зато личная жизнь моя – сплошная свобода! Ночь страстей, телесное торжество и утренний путь туда, куда глаза глядят. А тянуло меня к портовым кварталам, к рельсовым кранам, к постижению механизма жизнеобеспечения этого великолепного и многогранного города. Ощутить себя наравне с портовыми рабочими, стать пролетарием не по духу, а и по виду, войти в их пространства – вот что хотел я. Но обманчивый климат марта всё же взял своё, и докурив в шагающей задумчивости вчерашнюю пачку «Петра», я прыгнул в дребезжащий трамвай, идущий к центру, чтобы успеть домой к Насте засветло, прочесть «домашнее задание»…
Нет, если вы думаете, что мне после той угарной ночи на Проспекте стачек сразу подфартило, вы ошибаетесь!
Утром в понедельник Алина была со мною прохладна, зато разгорячался с каждым днём нордический Денис. Колонки писать мне так и не дали – любовница Собчака сочла меня слабоватым и не «стильным» в плане стайлгайда сайта. Всё это приветствовал злорадно Денис. Казалось, я стал его врагом номер один, но он копил молчаливую ненависть. В итоге, работая в этом двуликом «околосмольном» СМИ почти две недели, понял я, что с данным составом редакции не смогу найти общий язык, как ни извивайся со змеёй самоцензуры, удушающей собственный коммунистический голос. С одной стороны, давило руководство: нудно говорило про не вполне улавливаемую мной оригинальность и стандарты издания, с другой стороны уж слишком мы публика разная.
Событием, предрешившим мой уход, был выход ярости Дениса наружу. Во время дневной смены Денис, обычно курящий отдельно, подстроился под мой ритм перекуров, и шли мы с ним в курилку вместе, разговорились по пути. В ходе разговора выяснилось, что данный сотрудник редакции мало что махровый либерал, но всё ещё пестует в себе национализм. «Северная столица ксенофобии» — помню заголовки в московской прессе. Вот он оказался таким, когда решил прямо высказаться на мой счёт. Плюс дедовщиной запахло из его изречений сразу же, как только начали общаться в курилке.
— Геворг — это не прикол, а твоё настоящее имя, что ли? Не псевдоним? – он мелко сплюнул.
— Допустим, так родители назвали. А что ты имеешь против моего имени?
— Выговаривать трудно, звучит совково – как «парторг», – засмеялся Дэн выдыхая дым.
— А ты сам-то родом не из СССР, вроде на вид меня постарше?..
— Я родился в Российской империи! Не важно как её называли эти парторги… И вообще-то я работаю здесь два года, стиль издания блюду даже, видишь, на лестнице. А ты уже в колумнисты наметился, Гей-орк?
— Так вы же либералы, за западные свободы – а геи вызывают у тебя тоже неприятие, как парторги?!
— Ты не ёрничай, гАстар, а давай, братец южный, работай! Работай так чтобы редакция была на высшем уровне, а то и так на тебя жалуются…
— Слушай, ты не о+уел ли случаем? Я тебе что плохого-то сделал? Я, значит, «братец южный» — ну окей! То, что я армянин, я и не скрывал никогда. Я в отношении твоей национальной принадлежности говорил что-то? А фамилию мою знаешь? Я говорю и пишу на русском языке лучше чем ты, оскорбляющий меня.
— Ты ж вроде ещё и коммунист? – попытался он улыбнуться сквозь ярость.
— Представь себе! – приготовился я к удару, но он глубоко затянулся в ответ.
— Бл*ть, ну на+уя ты сюда пошёл работать? Что ты пишешь в своих жалких абзацах, какие темы поднимаешь, зачем? Коренных питерцев зовёшь брататься с гастарами своими? Я ж это вычитываю всё, задолбал ты уже. Теперь же на всё издание тень падёт. Это ж п*здец! Всю жизнь работали здесь едва не девяносто процентов редакции честные либералы, а тут и левак завёлся!
— Я тебе чем мешаю? Я чё — колонки пишу (про себя думаю, что неплохо было бы)? Ты сам начал это все…
— Уверен, что долго не продержишься здесь, армяшка с коммунистическим уклоном! – докурил он свой «кент» и зашагал вниз работать.
После всего этого я зашёл к Алине в кабинет на срочный разговор. Она говорит — извини, мол, ничего теперь поделать не можем, плюс надо записывать было на диктофон, могла бы включить это главредше, она интернационалистка, а скорее космополитка, без пролетарской идеологии то есть, на либеральной платформе…
Этот оказалось последней каплей, и я пошел прямо к иссохшей любовнице Собчака, написал заявление на увольнение и ушёл.
Естественно, за две недели работы меня рассчитали всё же. Ибо понимали, что я не дурак, голосистый «блогер от бога», и в случае чего вынесу сор из избы. Рассчитали не прям чтоб хорошо, но десять тысяч на дороге не валяются, поэтому на ближайшие недели две хватит на пропитание, взносы и развлечения мне и Насте.
В первый же день после увольнения я начал рыскать на разных сайтах по подбору персонала, искал аналогичные вакансии, но безуспешно. На следующий день сходил на собеседование в Фонтанку.ру, но и там меня не вдохновили условия, там сидели такие же либералы, но уже нисколько Смольному не оппозиционные.
В один из вечеров, гуляя по Думской и Невскому, шагая на удачу по тротуарной гололедице (ненавижу Ленинград после этого за экстремальное передвижение по городу: то во льду весь город, то «сосули» их висят) я упал на живот, и разбился мой телефон. И тут я оказался в полном ауте, ибо нужно освещать деятельность левого движа, писать посты, статьи, видосы записывать. А нормальный смартфон тогда уже стоил около 12-15 тысяч. Кнопочный у меня был в рюкзаке. Чтоб оставаться хоть как-то на связи, зашёл в ближайшее отделение сотовой связи, получил обычную симку и вставил в неубиваемую свою «Нокию».
Идя по катку Советских улиц, я осознал, что начинаются сложные времена у меня. Надо думать, как это всё преодолевать, ибо хочется быть здесь, работать, приносить пользу левому движению, но и с голоду не отчалить из города будущей революции.
Придя домой в помятом из-за падения виде, я пообщался с Настей. Думали мы, что решать по поводу работы, она дала из своих контактов мне тех кто будет работать на выборах у всем известной партии. Поговорив с этими людьми и поняв обстановку со всем бюрократическим адом и непрофессионализмом их, работающих в том самом горкоме, я убежал оттуда.
Потратил почти всю зарплату заработанную в серостенном СМИ на смартфон. Взял себе я тогда средний по цене «Алкатель» за пять тысяч, со средним экраном и всевозможными причиндалами типа хорошей камеры. Немного радовался за себя: что буду работать и освещать деятельность ленинградских левых в соцсетях. Но радость оказалась временной: на моей карте оставалось 1500 рублей, а наличкой всего-то 650.
Поиски работы были безуспешны: либо я читал негативные отзывы работавших там, либо сразу пахло большим и толстым на*баловом от самих «работодателей». Днём, когда Настя вернулась со смены в больнице, зашёл разговор:
— Когда ж ты, Геворг, работу найдешь стабильную? Ты же вроде собирался насовсем у нас остаться. А теперь мне кажется, что нет…
— Ну, товарищ мой дорогой, ты же видишь – полоса какая. С либералами не сработался, так это же и хорошо – значит, свой «красный» голос в печати имею! Значит, на горло песне впредь не наступлю…
— Да, как товарищ я тебя понимаю и даже поддерживаю! Но, Геворг, родители жалуются уже, что живёшь почти два месяца, а ничего в дом не принёс кроме оплаты коммуналки за свою комнату.
Меня даже пот прошиб от такой рутинности, тут я Насте и говорю, сдерживая «южные» эмоции:
— Слушай, я ж не ожидал такого у вас провинциального п*здеца с работой! Куда ни ткнись — наеб*лово. Плюс с работой в прессе, раз уж откровенно – ну, не очень мне хотелось работать с тем, кто хочет рознь межнациональную сеять, и сеет по мере возможности, два года на одном рабочем месте…
— Слишком ты уж принципиальный, Геворг, вот я в свои двадцать три не обращаю внимания на такое, если б обращала — хэзэ что было бы со мной, — парирует Настя.
— То что принципиальный это, значит, во мне плохо? Дискутировать я всегда могу, но с таким поганым скотом, как этот Денис — никогда. Это такие, как он девочку таджикскую изрезали в подворотне за то что «с юга»…
— Ладно, товарищ, не обижайся. Но с работой сам решай, определяйся.
После этого я сразу погрузился в ленту ноутбука, и начал писать статью по просьбам самарских товарищей про губернатора Меркушкина и дело блогеров, которые может быть вымогали деньги у влиятельного регионального коммерса в области медоборудования. В самой середине написания статьи происходит со мной нечто: иду на кухню, завариваю «три в одном», закуриваю сигарету… Думаю: как быть дальше в случае если не найду работу в течение недели, а может даже двух? Где поселиться и как реализовать планы классовой борьбы в городе трёх революций?
Посидев, выпив одну-другую кружку, скурив на нервяке три сигареты, ещё раз понимаю: дороги обратной в Самару нет точно. Последние новости по прессингу товарищей подсказывают: совсем не тот момент. Надо здесь обустраиваться в любом случае. Другое-третье искать — нужно встретиться с рядом товарищей, поговорить по поводу работы…
Просить деньги у родных, особенно у дяди, мне совсем не хотелось. Ибо слишком красиво и точно описал ему планы, и не хотелось разочаровывать.
Сначала позвонил в паб, где я недолго работал, и узнал, есть ли там ещё вакансии. Директор заведения, стильный Пётр сказал: «Мы уже нашли бармена и повара, поэтому точно нет. Но имей в виду, у нас седьмая точка открываться будет в конце марта. Я тебе обязательно звякну.»
После этого потребовалась ночь, чтобы продумать дальнейший план действий.
С этого начался мой трудный ленинградский период.
Продолжение следует
Материалы по теме:
Дневник самарского идеалиста (ч.1)
Дневник самарского идеалиста (ч.2)
Дневник самарского идеалиста (ч.3)
Дневник самарского идеалиста (ч.4)