А.А. Блок в январе 1918-года написал, что «Русской интеллигенции – точно медведь на ухо наступил: мелкие страхи, мелкие словечки». А еще: «Душа кровь притягивает. Бороться с ужасами может только дух». И тут же добавил, что «А дух есть музыка». Много позже, уже на сытом исходе советской эры, Н.Я. Мандельштам говорила, что боится народа и что «власть – защитница интеллигенции».
Эти страхи – крайняя противоположность блоковскому: «Стыдно сейчас надмеваться, ухмыляться, плакать, ломать руки, ахать над Россией, над которой пролетает революционный циклон».
Это что-то невозможное для жены покойного поэта Осипа Мандельштама, как и ее человеческого круга: «Из ее конкретных страхов один нам казался парадоксальным, хотя говорили о нем и другие интеллектуалы. Она боялась народа».
Александр Блок – был человеком вровень с историей, написавшим: « Всем телом, всем сердцем, всем сознанием – слушайте Революцию». Надежда Мандельштам жила вровень со своей историей, почти физиологической, развлекая гостей рассказиками об изменах мужу Осипу и сожалениями вроде «Надо было чаще».
И когда Ленин писал о различении «двух наций в каждой современной нации» и «двух национальных культур в каждой национальной культуре», противопоставляя «поповскую и буржуазную культуру» идеям «демократии и социал-демократии», то кроме лобового смысла противопоставления главных тенденций-полюсов общественного развития, Ленин проводил и основополагающее определение расходящихся форм общественного сознания («Роль передового борца может выполнить только партия, руководимая передовой теорией»), что выставляет именно теоретическое, разумное сознание и его представление альтернативой всякому иному, которое в таком случае является сознанием обывательским и реакционным, сколь специально-фундированным оно бы не выглядело. А где нет разума, там на сцену выходит рассудок и его необходимое дополнение, представляющее ближний круг человеческого восприятия, зачастую именно физиологию во всевозможных ракурсах ее экспозиции.
Сила и значение Блока были в представлении истины, правды, теории, понятых и увиденных честным и гениальным поэтом. В каком-то смысле Блок не смог пережить поправок в реальность революционной жизни, хотя и знал о них.
Надежда же Мандельштам пережила даже себя, впав по итогам своего жизненного пути в православие. Но ведь и тараканы, как пишут, легко переживут человечество даже в случае ядерной зимы. Блок был человеком будущего, жена поэта Мандельштама обыкновенным человеческим материалом, у которого всегда есть только настоящее, ни в какое будущее непереводимое.
И вот теперь, прочтя публичное письмо писательницы Улицкой писательнице Алексиевич, я подумал о том, что принципиальная разница в понимании жизни человеческих существ ныне не имеет своего публичного выражения. Нет Блока, нет Толстого, мучимого известиями о повешенных крестьянах-бунтовщиках, нет Гаршина, когда-то бросившегося ночью умолять Лорис-Меликова помиловать покушавшегося на того Млодецкого. Есть Улицкая, есть Шендерович, есть Алексиевич и прочие произвольно-выписанные ипостаси Н.Я Мандельштам.
Культура и ее народ приведены к элементарной жизни. А теоретический элемент, начало правды и истины, заслонен ширмами морализаторской публицистики, которой нет ни до чего дела, кроме ближнего своего круга, ближнего своего мирка. Мелкие страхи, мелкие словечки, вызывающие фантомные боли, но ничего не сообщающие о том, что творится за стенками московской или минской жизни. Потому что страшная и разломленная жизнь их человеческой периферии имеет обязательную эквиваленцию – содержание в качестве — когда-то описанном Грамши, – идейной обслуги класса-гегемона. И даже неважно, как именно это осознается ими, возможно, что кто-то видит себя бунтарем или пророком, а то и юродивым апостолом правды. Но есть жесткое представление о границе – где свое, а где чужое. И оно убийственно четко. Можно проклинать диктатуру в РБ, но нельзя замечать изнасилованного на твоих глазах бутылкой, как нельзя замечать бессудные убийства на периферии Московского государства. Это бессовестные идеологи – бессовестные обыватели, настоящие пропагандисты по профессии, как бы они не кувыркались с собственным душевным материалом. Мелкая буржуазная дрянь, которой бесконечно далеко до Александра Блока, до разумного и честного взгляда на мир, свободу и человеческий дух.
И, наверное, мы с Улицкой живем в разных мирах. Я не могу понять, как можно не видеть, не слышать нищих людей, как можно не знать об убитых братьях-пастухах среди прочих – просто убитых на Северном Кавказе, или о пытках по любым мотивам, которые никто здесь особо и не скрывает. Улицкая выписала свой символ веры: «Ни одной минуты своей жизни мне не нравилась власть. Никакая — ни сталинская, ни послесталинская, ни весь хоровод последующих наших лидеров, ни власть послесоветская, путинская. Но опыт жизни советского человека, прожившего большую часть своей жизнью под барабанный бой бесстыжей пропаганды, дал мне хороший иммунитет. Я не один раз говорила — да, мы сегодня живем просто в «золотом веке», если сравнить нашу жизнь с жизнью наших родителей и дедов. Рухнул железный занавес, открылись границы, информация о жизни мира, всегда скрываемся в советское время, хлынула потоком, и всякий, желающий ее получить, просто нажимает кнопку в своем компьютере. И аресты аккуратные, точечные, без сталинского размаха…»
Есть ли что-либо более бессовестное, бесстыжее, чем это кредо сытой торговки идеологическими прописями и плохой, пусть и затейливой беллетристикой? Неужели в «информации о жизни мира» писательница Улицкая не вычитала о снесенных мощнейшими бомбами селах Афганистана? О трагедии Чечни? О бессмысленных войнах по кругу периферии ее столичной жизни? О разрушенных жизнях миллионов людей – здесь и там – в России или Таджикистане, Армении и Азербайджане, Сирии, Ираке или Венесуэле с Боливией?
Подобная слепота имеет свою цену – мелкую душу, ничего не знающую о духе. А еще те основополагающие для этой социальной субстанции страхи, которые так пугали Надежду Мандельштам и которые так раздражали Александра Блока в образованном сословье.
Ленин писал о «высшем человеческом достоинстве» — «опыте и знании» интеллигенции. Но любые самые сложные и прекрасные своды этого достоинства оказываются ложным нагроможденьем бессмысленной лжи, если не имеют добротных оснований, того разума и его представлений, которые только и созидают человеческий дух. Без этого нет самостоятельности человека и его сознания, он оказывается всего лишь функцией, социальной функцией позднего капитализма, одной из его язв. Но и за то будет свое возмездие.
Блок в 18-м году написал пророческое: «Как аукнется- так и откликнется». Плохо для человека не стоять вровень с веком, а иной век и превосходить, но много хуже быть элементом низа истории, времени. В конце концов все идущее пройдет, но услышанная музыка Революции – это музыка самой вечности, музыка духа. А только в нем все преходящее может получить свою долю, свое истинное место. А глухота к духу – самая страшная человеческая немочь, ее ничем не искупишь и не заместишь.
И пока еще молчит народ, глухой и бесчеловечный, лишенный света, лишенный духа, готовый только к мести на скорых развалинах пережившего себя капитализма – без музыки, без духа – материя, материал, готовый рухнуть в ничто конца мировой истории.
Без Блока, Толстого, Ленина остается только механическая стяжка времен и событий, которой, однако, хватит совсем ненадолго. Ибо материя без духа мертва.