Это интервью побоялись опубликовать два респектабельных издания, одно из которых «Учительская газета» (привет тебе, Арсланушка Хасавов! демократия крепчает, путинизм не легчает – а ведь я редактировал одну из твоих книг, «уважаемый»…) Но их понять можно – формат-с. Писатели-коммунисты нынче не в чести у федеральных изданий. И это мы принимаем как данность. Но тем временем родное Неофициальное сообщество ОКП в фейсбуке поставило меня на премодерацию – конкретно это сделал Дмитрий Зыков (запомните на всякий случай, это не псевдоним), — по причине несовпадения моих взглядов на Минскмайдан со взглядами небольшой замайданной группы в ЦК. Это уже, как говорится, и к федералам не ходи, это «свои», это горе-карбонарии… Премодерация – это, конечно, не одномоментный выброс по той же причине с ФОРУМа.мск, ПРАВДы.инфо и КПРФ.инфо, на которых я ишачил пятнадцать лет за зарплату дворника, но «однако тенденция». Поэтому, попусту не теряя времени и оставшихся надежд, публикую сам всё, что наговорил товарищу Палубневу неделю назад. (Д.Ч.)
Обращение «товарищ» открыто, дружелюбно, прогрессивно, почему не прижились обращения «господин» и «сударь» в современной России?
— Ну, отчего же, вот в одной сети блинных нашей московской – официальное обращение «сударь» и «сударыня», а ещё вдобавок лакейское «желаете?». Мы с женой как-то гуляли вечером под дождём у МГУ, от смотровой площадки – и когда не только промокли, но и замёрзли, забежали согреться в торгцентр за «Университетом», а там нам борщ с такими вот старорежимными «пампушками» пытались подать. Жена не выдержала и потребовала так унизительно не обращаться: ведь и того, кто обращается, это унижает в первую очередь, а это всё гастарбайтеры, в основном, наша Средняя Азия… Понятно, что хозяева блинных хотели создать эдакий флёр времён сословного общества, «России, которую потеряли», и в исполнении наших советских сограждан эта партитура зазвучала вдвойне похабно. Одноразовая посуда, из которой изволят откушивать борщи, блины, квас и прочий русский фастфуд судари и сударыни – великолепно обрамляет этот абсурд постсоветского общепита. Обращение «господин» — тоже в определённых кругах нормально. Другое дело, что и оно порой звучит абсурдно – и не из-за чьих-то вкусов, а из-за несоответствия социальному адресату. Предыдущий вокалист моей группы Слава всегда отвечал на «господина»: «чего тебе, мой раб?». Хорошая об этом была песня Александра Харчикова «Господа рабочие». Кстати, в его родном Ленинграде тут был кунштюк из этой же серии: местные постпанки на ГО-фестивале «Винтовка-2020» просили у нас гитарную примочку эдаким манэром. Это к нам, к яростному дестройотряду «красных металлистов» так обращались местные гранжеры. Ну, мы ответили отрезвляющим сарказмом: какие могут быть господа за кулисами анархо-слёта? Все равны, как на подбор – потому и даём играть на всём своём (а вот господа бы не дали!) – ибо «своё» тоже иллюзорно… Однако именно неприятие «господ» в армии стало для меня показательным – её и так, бедную, реформировали и оптимизировали и в хвост и в гриву, и в Росгвардию переделали Внутренние войска МВД (то есть вывели из одного ведомства в другое, в Минобороны), и звезду красную обесцвечивали до триколорной, и серп с молотом изгнали, церквей понастроили в воинских частях. Но вот принципиальное для армии презрение к сословьям (при рабочем уважении к чинам), к «господам офицерам» — победило все реформы, всю реставрацию. Это отрадно и репрезентативно. Общество у нас упрямо-советское, потому и живёт не благодаря, а вопреки усилиям правящего класса: объективно оно пролетарское, но не всегда сознательно советское, есть некоторая оторопь перед господами, перед приватизаторами…
Дмитрий, как психолог, можете оценить состояние современной детской литературы, какие книги доступны детям, что нравилось в Вашем детстве, какой упор ставили на воспитание советские идеологи?
— Вот чего не скажешь о взрослой литературе, о детской можно сказать: сейчас она изобильна и прекрасна как никогда (хотя, иллюстрации при изобилии цвета и компьютерно-примитивны часто). Но в основном, процентов на 70-80 рыночного ассортимента, за счёт переиздания советских книжек. Причём добрались переиздатели далеко не до всех богатств советской детской литературы, издательства «Малыш» – сужу хотя бы по библиотеке своего детства (рос в семье МНС, не «мажор»), в которой порядка ста книг, тоненьких, но очень интересных наберу запросто. В СССР поддерживалась на этом поле социалистическое соревнование, и потому было заоблачное качество, высокие качества воспитания книгой, качество оформления книг – что уж сравнивать, это была такая индустрия, которой равной не сыскать во всём мире. В нас, в детишек, в будущий коммунизм – «кровавые большевики» вкладывались без скупости, образ гуманного, светлого, бесклассового общества закладывали с самого «Чипполино». И Союз художников, и Союз писателей имели «на детских хлебах» такие подряды государственные – о каких обе вымирающие «гильдии» нынче и мечтать не смеют. Нравилось мне лично так много, что наугад назову из разных возрастных периодов: детгизовская «Сказка о мёртвой царевне и о семи богатырях» с рисунками Конашевича, «Буратино» с рисунками Владимирского, «Плут-малыш» (Французская народная сказка), «Замок лгунов» Витауте Жилинскайте, «Корабли выходят в море» (в Ленинграде купленная), «Наш Ильич» Бонча-Бруевича, «Крепости берут в бою», «Солдатская школа» (полюбил ещё в детсадовской библиотечке, потом купили такую же). Но ведь надо учитывать, что моё поколение уже воспитывали пластинки! Аудиосказки, говоря современно. И тут тоже работала громадная индустрия Всесоюзной «Мелодии», ныне приватизированной по цене двух принадлежавших ей зданий (с гигантским и бесценным архивом). Всё это, что важно отметить, выросло всего за тридцать лет. В 1940-х на маму, тётю и дядю моего двоюродного была одна-единственная, стёршаяся по углам, со страницами, протёртыми до дыр от чтения, книга стихов С.Маршака с рисунками всё того же Конашевича (непривычная трактовка Бармалея там для нас, иллюстрации прямо по тексту разбросанные). Эту книгу возили в эвакуацию и вернулись с ней! Московскую библиотеку (включая «дворянские» детские книжки на французском) прабабушка моя всю истопила в Лёвшинском переулке, и эта чудом осталась, потому что уехала… А для моего поколения уже был виниловый «Хоттабыч» (1946), пел Высоцкий (обалденная его «Алиса в стране чудес» и сейчас звучит у меня «во внутренней фонотеке» — последний дар поэта детям), выпускали десятки новых пластинок в год – одного «Буратино» несколько версий, и «Чебурашки» тоже. А какой «Питер Пен и Венди» потрясный «двойник» на виниле, по песням и музыке уровня кинофильма «Мери Попинс, до свиданья!». Так что сколь бы ни ломились сейчас прилавки от детских книжек, а до наших «застойных» 1980-х им всё равно далеко. Из современных авторов нравится Рената Муха.
Что злободневного читаете в текущих публикациях, что хотели бы донести до потомков в Ваших произведениях о нашем времени?
— Увы, блоггерская журналистика схлопывается нынче и трансформируется в телеграм-блокнотные записульки. Сами авторы, писавшие книги, как Андрей Манчук, к примеру, пошли на такую самооптимизацию. То, что в середине нулевых можно было назвать политологией, аналитикой, что занимало существенное место в ЖЖ и на новостных порталах (журналистика мнений) – уходит на наших глазах. Где нет идеологической альтернативы, борьбы общественных идей, не может быть и дискуссии. Слушаю какого-нибудь Дмитрия Три Зэ (мне так слышится) на «Коммерсант-ФМ», Ореха на «Эхе» или моего бывшего соседа по восьмому этажу Бовта на БФМ – и понимаю, что даже эти официозные либералы только охвостье государственной политики. Тявкают в сторону Белоруссии, но тявканье уже переходит в зевоту. Они – жалкое эхо телодвижений российского капитала, но никак не самосоятельные «говорящие головы». Моя френдлета, годами формировавшаяся в фейсбуке (во многом – потомок ЖЖ), лучше любого новостного сайта — оперативно сообщает и оценивает события во всём мире. Читаю вышеупомянутого Манчука, Кирпичёнка, Коммари, однопартийную Дашу Митину, Константиновых (отца и сына), Алину Полякову (московские театральные скандалы), Андрея Рудалёва, даже, как ни странно, Прилепина (хотя новостей отсюда не жди, редко является). Злобно-дневного везде с избытком, однако не везде улавливаешь вектор событий, — распад это, регресс или, наоборот, точки роста, тихо заявляющие о себе, – вот чего так сильно не хватает новостному потоку того же Яндекса или Мэйл.ру, который чем быстрее, тем блёклее. И именно на этом поле пытался я засевать «разумное, доброе, вечное», пока вворачивал редакторские комментарии и строчил еженедельные колонки на ФОРУМе.мск (в течении пятнадцати лет, между прочим) – старался из секундной новости выжать политический смысл, напоминающий, на каком историческом этапе мы находимся: что социальный регресс угрожает не отдельным группам, а всему обществу, являя себя пока лишь местами. Тот же «Политштурм» скопировал этот метод, но далеко пока не ушёл. И ростки художественных уже текстов стоит искать здесь, а не где-то вне новостной рутины, этот подход «новреалисты» (очерковость) взяли на щит в период бурного развития нашего направления (боевые нулевые). Именно из такого сора выросло несколько романов-лауреатов нацбестов – и как раз в этом, нашем, новреалистическом направлении сейчас эпигонствует отрекшийся от усохшего постмодернизма Пелевин.
Ваши три романа имели резонанс в заинтересованной аудитории, бывают ли встречи с читателями, получаете ли необходимый отклик?
— Неделю назад был в Ленинграде как раз на такой полуподвальной встрече, презентовал последний сборник прозы «Заповедное изведанное», встреча стримилась Вконтакте. Был приятно удивлён эрудиции многих, задававших вопросы: пресловутая смерть современной отечественной прозы, а точнее интереса к ней, немного преувеличена. До вопросов по тексту, конечно, пока далеко – энтропия наблюдается повсеместно, а литература лишь запоздало её выражает, поэтому, конечно, наследие «проклятых десятых» будет нас долго ещё настигать. В годы апатии (2012, 2014), при официальном поражении «болотных либералов», пока их левые союзники отсиживали срока по колониям, в пространстве прозы и книжной публицистики брали реванш они же, либералы, с закономерным результатом «возгонки» своих достижений на «государственный» уровень. Недавно награждённая в Кремле Мишустиным за заслуги перед отечеством Гузель Яхина (при антисоветской похабности и антиисторичности ею написанного) только вторая ласточка: любовавшаяся Медведевым Алиса Ганиева была первой, правда, не сыскала своей книгой (либерально-сплетнической биографией Лили Брик) взаимности в Кремле пока, но это потому что Медведева «ушли». Но как ни крути – а вот она, совесть новой нации. Откровенные по политической их ориентировке на ультралибералов пустышки – становятся эталоном стиля, совестью и мозгом нации. Как там нас называли президенты-то? Дорогие россияне? Российский народ? Если это лучшее, что есть у российского народа – не приживётся он внутри советского, объемлющего его и численно и исторически… Возвращаясь к моим романам и непосредственно к роману-эшелону последнему: интерес был весьма неравномерно распределённым. «Поэма Столицы» (2008), первый роман (точнее, две его начальные части, — сейчас как раз работаю над его завершением) действительно обсуждался, номинировался и так далее. Увы, настроенные тогда на романы постмодернистские, фрагментирующие внимание, читатели выхватывали оттуда части, отбрасывая целое. «Классический порнографический», «Гиляровский на крышах», «Хроники левой политоты» (там ведь есть момент поднятия знамени СССР над Госдумой 7 ноября 2003 года) — каких только «обобщающих» характеристик не надавали роману. Уверен, прочитать и понять «Поэму» именно как целое – ещё предстоит в новой, весьма «исправленной и дополненной» версии. Там гордо встанут выше эротизирующих-романтизирующих лихие 90-е крыш все поколения и московские столпо-творения ХХ века, синтезом этим панорамно и диалектически поражая, но не шокируя. Так что о первом романе необходимый отклик я получил разве что от двух-трёх читателей, зачастую писателей (понял его, несмотря на собственную в нём эпизодичность и «очерковость» Сергей Шаргунов) – первой была Лена Кузьменок, ленинградка. «Верность и ревность» (2012), при быстром её расхватывании с полок и непопадании в лонглист «Большой книги», прошла практически незамеченной – «рассказ в романах» от первого лица, сфокусированный на женской теме. Вот его, второй роман — и я готов, и дробил на части, зачитывая ещё до выхода книги, — та же «блОндушка» вполне самостоятельный рассказ. Но отчего-то и о частях не было никаких отзывов. Хотя, были презентации… Тогда я решил больше не презентовать, а просто писать. Третий, роман-эшелон «Времявспять» – в этой череде первый исторический, — был этапным и помимо автобиографии «Эшелона» содержащим хронику контрреволюции августа 1991 года. Случайная презентация его случилась на Поклонной горе, на книжной ярмарке летом 2017-го, но отзывы были только из наших левых сфер. Поэтому в нынешнем сентябре я попутно и о нём поведал в Ленинграде, оставил пару экземпляров в Beer&Book.
Что думаете о ценности советской литературы, мейнстрим и андеграунд, ваше отношение к величинам, подобным Е. Евтушенко, Л. Губанову?
— Ценность её объективна и, как у золота, только растёт в соотношении с иными «валютами», периодами литературными. Скажем, тот же «Чапаев и пустота», некогда собиравший семинары в Литинституте, сейчас выглядит как сборник наркоманских анекдотов на фоне документов Эпохи: рассказов Фурманова, романа «Перед прыжком» Дмитрия Ерёмина, «Дня второго» Эренбурга, «Молодой гвардии» Фадеева, «Журбиных» Кочетова или «Гидроцентрали» Шагинян. Время за пару десятилетий разбило целостность этого буддийского пасквиля, а советские романы, напротив, укрепило, возвысило над социальным регрессом, точно звезду Северного Речного вокзала. Но ведь пелевинский «роман-приход» больше-то о своём времени, о 90-х, когда позади памятника Пушкину на Пушкинской стояли ларьки, и в них продавался портвейн, палёный коньяк и водка, а в общественном сознании шёл распад советской героики на фракции, точно того палёного коньяка на языке… Мощным андеграунд 1960-80 в отечественной литературе не назовёшь, он тоже легко перечисляется поимённо. У антисоветской литературы не было своих гениев. Пафос был, а вот гениев не родилось. Их надували всем миром, но они были самовлюблённо скучны, как Бродский или скучно-автобиографичны, хоть и трагичны, как Делоне. Даже если схватиться за «Доктора Живаго» — роман пуст на этот счёт, это ностальгия Пастернака по дореволюционному отрочеству плюс оторопь перед уже вставшим во весь рост вокруг него, растущим, материализованным научным коммунизмом. Его потому так держат подробности буржуазного быта Москвы и Гражданской (часто в пересказе, в сплетнях, в байках), что осталось нечто недожитое, недоспоренное в «раньшем времени», и оттого он бросает помирать своего героя под все эти предельно неактуальные и постмодернистские (вмонтированные в 1920-е) православные песнопения. Имея квартиру в лучшем доме литераторов («Доме Массолита» в Лаврушинском переулке), с высоты Эпохи видит только прошлое, в «тёплые ладони Бога» перепрыгивает прямо из этого почёта и комфорта. Это мелкобуржуазненький эскапизм крупного поэта, который вряд ли может быть антитезой соцреализму – по времени тогда же писались «Журбины», моментально ставшие фильмом. Где больше жизни общества, где больше охвата поколений и проблем? Болезненность и юродивость «Доктора» можно считать отчасти передававшейся затем эстафетой – только (ещё сильно отдалённый по времени от 1950-х) стиль гранж, стиль глубокого, надсадного отчаяния и «трагедия одиночки» могли состязаться с советским оптимизмом. Губанов – именно это прочувствовал и выжал из этого стиля максимум, жил в нём, в нём и умер. Да, вот это было талантливо, но движением (умножением на массы) так и не стало – СМОГ как некий анти-мир на фоне комсомольского созидания и даже на фоне официального шестидесятничества, как вспыхнул, так и потух, осветив окрестности, но ничего вокруг не запалив. «…Назову ли их стилягами //или просто назову – телятами?» — писал об аутсайдерах тех самых 1960-х Евтушенко, и он же ехал на «Волге» своей красивой вызволять Губанова из психушки. Я обожаю некоторые стихи Евтушенко, есть даже ироничное подражание «Москва Похабная», написанное и зачитанное в 2011-м, при его жизни, но на фоне Губанова он, конечно, ремесленник.
Вот о Рождественском такого не скажешь, хоть и его последние строки (что продавались в виде скромной брошюры в «Доме книги» в 90-х) прихрамывают, уступают место той самой «Пустоте», как в «Бессоннице-90»: «…ругающие радикулит и Совмин, верящие Кашпировскому, орущие на своих детей, по магазинам рыскающие, стиснутые в вагонах метро, слушающие и не слышащие, мы — равняющиеся на красное, черное или белое знамя, спрашиваем у самих себя: что же будет со всеми нами?»
Был ли достаточно реалистичным соцреализм, наполнен ли он был скрытыми иллюзиями?
— Конечно, был наполнен! Только это не иллюзии, а проекты будущего, ещё не наставшего, но именно в таком, проектном виде влекущего вперёд, по лестнице социального прогресса. Берём того же Андрея Платонова: никаких сомнений в том, что ими уже создана материальная часть будущего бесклассового общества, коммунистического и уже всемирного, без границ и государств, — нет у участников электрификации на селе. Ведь это ленинская формула, а не из утопического социализма: «советская власть плюс электрификация всей страны». Вроде бы не соцреалист и уж точно далёкий от официоза (хотя, тогда это понятие мало что отражало – соцзаказ был объективен, и выражался не на канцелярской бумажке или в ведомости гонорарной), а либералами зачисленный вовсе в юродивые критики социализма, Платонов тем не менее очень точно показывает самый ранний и важный этап становления и советского общества, и роли писателя в нём – генерировать требующую воплощения мечту. У Людмилы Булавки есть любопытная идея: коммунизм в культуре СССР уже был достигнут, поскольку на неё равнялись и не скупились, и она шла в своём развитии опережающими остальные сферы общественной жизни темпами. Если исходить из этой гипотезы, то даже кажущееся нам «коммунистическими иллюзиями 1960-70-х» сегодня – вполне убедительная моральная опора для строгого анализа действительности и неприятия утилитарно-буржуазного миропонимания. Ведь и тысячи заводов, и умнейшая социальная инфраструктура, воспроизводившая и воспитывавшая общество в равенстве, и росшее до 1991-го года народонаселение (290 миллионов граждан СССР) – это не отдельные стороны, это взаимосвязанные и взаимозависящие моменты не локального, советского, но всемирного социального прогресса. Потому с самоубийством КПСС, ВЛКСМ и СССР начались в мире и в первую очередь в соцлагере такие братоубийственные войны, такое чудовищное энтропическое движение народов, целых стран и континентов вспять. Ведь на принципах святости частной собственности общее, всемирно-приемлемое будущее не построишь, в этом будущем остаются голодными и малоразвитыми целые континенты и миллиарды – ради «просвещённого» благоденствия «золотого эталона» этого общества. Из СССР было гораздо ближе к альтернативному будущему идти, но человечество пошло окольным путём – и даже на нём понимает пока «отдельные плюсы» социализма. А сколько ещё предстоит понять в этом направлении!
Ваш взгляд на текущую литературную журналистику?
— «С печалью я смотрю»… Впрочем, бессмысленно выискивать слабое звено там, где и состояние самой литературы лишь следствие социальной дистанцированности, апатии и энтропии. Коммуникативный индекс социума, выдумаем такую условность, после Болотной-2012 и Евромайдана-2014, а теперь ещё и Минскмайдана упал ниже нуля. Общество, смирившееся и с собственным вымиранием, и с приватизацией социалистической собственности, — мало чем интересуется, опротивело себе. Ну, завелись средь вымирающего постсоветского народа миллиардеры, ну, число их растёт с каждым годом, если судить по списку «Форбс», ну – вообще то, чем они владеют (нефть, газ, заводы) должно принадлежать всему обществу и кормить его всё, давая перспективы несравнимые с нынешними… Но ведь это не так важно как то, что пишет Гузель Яхина о страданиях своих предков при тоталитаризме, при том самом социализме, к которому возвращаться никак нельзя? Постсоветскому обществу страшно глядеть в зеркало, все поиски нового героя в нулевых – привели только к появлению нового героя во фракции КПРФ и новой партии с фиолетово-зелёным дизайном. Метаморфозы писателей-новреалистов вращают куколки их имиджей только в сторону монетизации. Да, одиночки продолжают работать, но работа литературного критика предполагает общую «поляну», общие смыслы, здравое соревнование, диалог авторов – при нынешней энтропии это всё те самые «иллюзии» вышеупомянутые. Безальтернативность путинизма, незыблемость социальной иерархии – порождает взаимо-отторжение и в самых низах, возню у самых неприглядных кормушек, когда некогда взглянуть вверх с классовой ненавистью, яростью благородной. И совершенно верно Андрей Рудалёв писал недавно про инфантилизм литераторов и критиков, не глядя клеймящих новичков и выжигающих и без того жжёную «поляну»: они отбивают интерес к коммуникации, к отзывчивости. Литжурналистика, как и вся журналистика мнений, становится «редкоземельным металлом». Журналистские расследования вырастают до политической борьбы (при отсутствии у борцов идеологической альтернативы, опять же – Навальный, ФБК), а журналистика мнений вымирает как ненужная «серединка» между этой «новой политикой» и самими по себе событиями-новостями. Либо сам становись ньюсмейкером, вооружённым сэлфи-тростью, либо умри профессия. Анализировать на этом фоне целые книги, вовлекать читателя в пространство вековых смыслов и тамошнего творчества, – искусство одиночек-схимников. Но и они разбегаются, вот и Женя Богачков ушёл из «Литературной России», последний тамошний поэтовед, — «куда ж вы уходите, покуда над миром бушует… война?» (перефразирую неоригинально Визбора). Про «Литгазету» без Полякова похоронно промолчим, она даже не тень себя самой хотя бы нулевых годов.
Изменилась ли Москва в отражении писателей и поэтов?
— Серьёзно браться за Москву и москвичей за последнее десятилетие в прозе никто не пробовал, хотя она сама менялась стремительно и буржуазно. Недолгая «диктатура гламура» Минаева в «Москве, я не люблю тебя» сменилась вообще отчуждением: Москва воспринимается всей страной как город господ, а значит чужой город. Проживание пролетариата здесь же и в новорусском кино оказывается незамеченным, уж о каких тогда вспоминать пролетарских писателях? Вовлечено, правдиво и иронично о Москве пишут немногие поэты – например, Арс Пегас, чья звезда взошла как раз в «проклятых десятых». Прежде фонтанировавший Емелин угас, Лесин тоже, исчерпались: ирония невозобновляемый ресурс. Кедреновский тоже приуныл. Есть пролетарские поэты, известные в узком кругу: Николай Гуськов, Валерий Нервишин. У них Москва злая, трудовая, маяковская.
Как автор песен, как оцениваете темы и содержание рока и эстрады?
— Я заметил с недавних пор, как трудно стало писать песни (лично мне). Как будто каждая буква стала свинцовой не в печати, а уже на шариковой ручке. Последнюю песню, два куплета и припева, писал беспрерывно два часа в электричке Москва-Можайск, она о погибшем в донбасском бою любимом человеке одного важного для меня и всей рок-коммуны товарища. Точнее, как бы от его имени песня – что конечно, и ответственность, и тяжеленная задача. Но она мне приснилась сперва в Томске: сразу припев, мелодия. Писать непросто потому, что обращая слово к воображаемому слушателю, особенно к конкретному, как бы слышишь весь фон, весь отвлекающий его сор созвучий, — вот ту самую эстраду и русский рок, избивший слова и целые сюжеты, мелодии и ритмы до неузнаваемости и синяков. Мало кто обращал внимание на это, но и внутри пресловутого русского рока шла борьба содержательности и бессмыслицы, тоже отражавшая вырождение общества, вытеснение обывательщиной борьбы идей на периферию-маргиналию. Даже внутри одной рок-группы легко проследить этот процесс: «Наутилус» конца 80-х / первой половины 90-х, с обалденным взлётом-разлётом «Крыльев», и второй половины 90-х – с «Голосуй или проиграешь», весь вышедший в тираж «Брата-1». Где-то там и кончался запал Кормильцева как поэта, где-то там романтически-подпольный соврок переходил в коммерческий, корпоративно-лабухский русрок, обывательское вторичное блеяние «Мумия», «Сплина» и «Би-2» перекрывало первоисточник «Аукцыона» (который я никогда не любил, но он всё же первичен в этой манере).
Появятся ли авторы уровня Э. Лимонова? Что в его творчестве Вас привлекает или отталкивает?
— Лимонов, конечно, порождён как писатель своею судьбой. Поэтом он был малозаметным, очевидно уступающим и Губанову, и даже Алейникову в начале 70-х. Но родившись второй раз, уже в Нью-Йорке, в отчаянии советского человека, ставшего под небоскрёбами невидимо-маленьким, он сделался больше чем поэтом, с надломом государств, борьбою систем внутри себя. «Этим и интересен» — помимо, конечно, той «голубой» заманухи, которую поначалу только и замечали в его романе. Отталкивали меня все его поздние внехудожественные умствования-ереси, а из раннего «Дневник неудачника», конечно, но вот сам «Эдичка» наоборот, понравился – хотя, я его прочёл поздно, уже в череде книг его 90-х и нулевых. Люблю «Книгу воды», «Иностранца в смутное время», «В сырах», первую «Книгу мёртвых», «В плену у мертвецов», «Мою политическую биографию» прочёл вообще за день. Он наделён был рыбьим даром осмоса, умением так адаптироваться во всё новых средах, что индивидуальность его только ярче поблёскивала – что в США 70-х, что во Франции 80-х, что уже в РФ после контрреволюции. Такую судьбу вряд ли кому удастся прожить, так что не стоит и пытаться. Мне тут сложно, правда, советовать, предсказывать и прикидывать: для меня становление его классиком как бы невидимо, он по-прежнему мой современник и немного учитель, сосед по Национальной Ассамблее, чей текст про Южную Осетию мне как-то пришлось набирать с рукописи…
Как молодым авторам достичь востребованности?
— Думаю, так задачу вообще ставить неправильно. Нужно прощупать свой пульс, выловить свой нерв, наиграть на нём что-то до боли важное, а потом уже прислушиваться к акустике. При этом надо помнить, что кажущееся важным – не бывает только твоим, личность ведь ансамбль общественных отношений. А это значит, что и востребованность возникает уже на стадии фиксации творческих открытий. Сама страсть к письму, когда не писать не можешь – социальна, это усложнённая, эстетизированная, но всё же коммуникация, и потому не бывает «писателей в стол». Даже запихивавший желчную рукопись «Окаянных дней» в щель одесского подоконника Бунин, разговаривал не с потомками, а с современниками и хотел быть услышанным тотчас. Даже Губанов, недопущенный до журнальных публикаций такими друзьями, как Евтушенко, — говорил с современниками, проклинал современность, хотел в ней звучать, и звучал, но для немногих, на пьянках. Современным писателям и поэтам всего этого не нужно, век трагедий минул, а избыток внимания к художественному слову сменился его дефицитом. «Искусство в большом долгу…» — сейчас оно, прогрессивное реалистическое искусство, скорее, взяло кредит у будущей революции. Молодым нужна кропотливость прежде всего, нужно энциклопедическое знание контекстов, чтобы зазвучать громче и чётче предшественников.
Где черпаете вдохновение для трудов, отвлекает ли политическая ситуация от сосредоточенности на литературе?
— Моё вдохновение с недавних пор, примерно с начала «проклятых десятых» — плацкарт. Два-три дня в нём, и пишется то, что дома можно высиживать месяцами. Или электричка, или велосипедный заезд по полям и лесам часа на два-три, как было и в нулевых. Политический драйв только подогревал до сих пор страсть к собственной работе прозаика, но примерно с весны этого года стала ощутима инерция и бессмыслица (при росте посещаемости) – в той повседневной работе политического комментатора, что была у меня на ФОРУМе.мск. Но вот главред Баранов резко свернул в сторону Минскмайдана, и я немного очухался на обочине: чего ради расшатывали мы устои, в том числе и советские, как оказалось в Белоруссии? Да, классовый джихад – да, перманентная война с олигархатом и приватизаторами до полной национализации, возврата народу всего, ими у нас, советских, украденного. Но в Белоруссии разве так же? Или мы уже не видим такой очевидной разницы и прём «паровозом революции» с тем же набором претензий к тому, кто вообще-то олигархату российскому успешно давал по носу и противостоял десятилетиями, сохраняя свой индустриально развитый госкапитализм на фоне российской деиндустриализации? Этот разрыв был своевременным и даже перезревшим, как и в «ЛитРоссии» в 2018-м, после перевыборов Путина, – только оттуда меня вымораживало охранительство, а сейчас я стал сам «красным охранителем», и доказываю правоту свою родной партии, чтобы гнать замайданных оппортунистов оттуда вон. Да, это не мешает сейчас, а помогает сосредоточиться на завершении «Поэмы столицы». Самое время «исправленно и дополненно» переиздаться, тем более что в ней будет Болотная-2011/12 отражена, как заявлено в анонсе ещё первого издания: «её (столицы) не только крыши, но и площади – становятся местом действия…»
Какие сегодня ценности, интересы и потребности творческого человека?
— Как там у Губанова, «Телеграмма Мандельштаму»? «Не гордись передо мной ни конём и ни женой, а гордись передо мной – тишиной, тишиной!»… Потребности простые, рабочие: чуть больше, чем несколько слов в день, ноутбук чтобы их записать, и место для шага вперёд, поскольку я клинический перипатетик, мне нужно прошагать или проехать километры, чтобы написать строфу или главу. Идеально это всё на даче, но сезон минул и нам светит очередная коронация-изоляция, а значит будем писать не где хочется, а где можется. Интересы широчайшие: и диалектический материализм, и недочитанный Лосев и Ницше, и занялся упорядочиванием своей «металлической» фонотеки примерно год назад, скупаю в Москве и Томске давно вроде бы отслушанные, но сейчас очень понадобившиеся альбомы (диски), даже сны о них вижу. В последнем у меня увели каким-то образом в виде кассеты Peace Sells, but who’s buying? И я был очень обрадован, что это сон. Кипы дисков нужны для работы над новым альбомом моей группы: ищу звучание. Однако это уже тема для интервью музыкальному журналу.
Вопросы задавал Николай Палубнев