поля, туманы в низинах… лето. наверное, нежность природы ко мне – напоминает о тебе, моя девочка, моя ладеевская мечта. травянистые ветерки, щедрость пейзажей, открытость полей. далёкие серые облака, стелящиеся над закатом – там, за лесом, в Мураново, где я в одном из девяностых лет хвастался тобой (конечно, заочно) перед тёзкой, соседом по даче. Димка только что вернулся с войны, с Чеченской… я долго буду вспоминать именно тот вечер, проведённый без тебя, Тан, но наполненный тобой.
он из-за куста сирени с крыльца увидел меня, обрадовался, и тотчас позвал, как обычно, ещё с детства привычно — купаться. я бойко откликнулся: не виделись пару лет, оба светимся своими личными успехами, есть что рассказать. Димон (а меня он звал – димАн) схватил с бабушкиного огорода огурцов, из холодильника бутылку водки, и мы пошли купаться в мурановский пруд, над которым мы лёживали с тобой, Тан – с другой стороны, год назад. в этот же раз мы, непрерывно разговаривая, пришли со стороны плотины, где вода пруда шумно срывается вниз за решёткой. Димон разделся, обнажив длиннющий рваный шрам на бледном бедре и икре, но так и не отважился войти в воду, а я поплавал, подразнил его загаром — тоже мне, воин…
поскольку к пруду мы вышли на закате, и солнце слабо, но грело меня, вылезающего из холодных чёрных глубин, то поднявшись выше, к лесу на холмы – мы ещё долго были оранжево озаряемы неспешным закатом. есть там местечко – за тонкой стеной дикого кустарника и худых деревьев костровище, круглая полянка, и как бы высокая дверь туда со стороны холма. вид отсюда обалденный – всё Мураново вплоть до отсвечивающих закатным золотом молочных хранилищ, что выше ёлок торчат левее усадьбы, где ферма. мы сели на брёвнах – мне больше хотелось водки, чтоб согреться после пруда. Димка щедро налил в чашку с синей ладьёй и голубком на дне (в таких давали детсадовское какао), я жадно выпил разом, тепло пошло растворяться из груди и живота в мышцы. желтопопые огурцы малость переспели, раздулись, но были полны воды и вкуса горьковатой свежести, столь нужной после жгучей водки Privet.
причём здесь ты, моя потаённая Тан? глотая водку, я помнил всё, оживляя в мгновение Наше время. лето назад мы были там, внизу, в траве над прудом и под усадьбой – время наших безудержных сближений. то тут, то в пионерлагере заброшенном, в «Лесной сказке»… а сюда на холм, почти сюда мы пришли из леса, обнаружив в нём целую полосу вырубок (наверняка незаконных, был разгар первоначального накопления капитала, и, кстати, рейдерства в Мураново). по пути сюда мы сидели на поваленных ёлках, говорили.
мы были детьми этой родной раскорёженной природы и негласными новобрачными девяностых… я любовался каждым твоим шагом, помню наш трудный путь по срубленным елям, мы рассуждали о любви, теоретизировали. потом снова садились на смолистые тела, я клал тебе на колени голову и рассказывал, как ты бесценна для меня, как с малолетства я мечтал именно о тебе – длинноволосой, нежной, с большими зелёно-серыми глазами.
как всегда убегая от тревожной темы, ты с детской улыбкой отметила новогодний запах – да, поваленные ёлки, целая полоса. радующие наше обоняние трупы ёлок. и моё упрямое ощущение какого-то созидательного, жизнеутверждающего действия при совместном перелезании елового бурелома. надеялся сублимировать личные проблемы в метафору: переберёмся через эти завалы, так и в своих чувствах наведём порядок. из этой свежей просеки мы вышли скоро на самый верх мурановского трёххолмья – место, когда-то приковавшее к себе взор поэта Боратынского (тогда писали через «о»). он и выстроил напротив усадьбу.
слегка спустившись, Тан, мы легли в траву неподалёку от костровища, и грустно глядели в растворяющиеся клочки-облака на светло-голубом небе, гадая на этих облаках. мы всегда, даже в тревожном состоянии, умели видеть красу природную. здесь и в Ладеево. но тут ты снова потерянно говорила, что никогда не полюбишь меня, но пока моей любви хватит на двоих, останешься со мной, тем более что тебе не к кому идти, никто тебе не нужен. странный союз…
наболело… мне было и что вспомнить, и что рассказать выпивая, но я слушал Димона. мурановский пруд и усадьба отсюда видны как с ручки чайной чашки — её стенки и дно. всё такое маленькое, но и близкое, как наше недавнее прошлое. не верилось, что там мы могли прятать свои утехи – на небольшом участке когда-то высокой травы, выше пляжа, среди тропинок… я глядел на твою бледную двоящуюся полосочку под купальником как на дар природный в этот солнечный день, и отгонял слепней. это было официальным оправданием моего подглядывания. я заметил не сразу (а ты этого сперва не чувствовала), что чёрный купальник отходит в заветном местечке, и оно видно. чуть увеличил зазор… а потом ты и вовсе его сняла, чтобы солнце погрело тебя там. на меня ты почти не обращала внимания, как на слугу с опахалом, отгоняющего мух…
жизнерадостный мой тёзка прогонит любые печали – тем более, что пьём мы довольно быстро. а в оранжевой дали заката медленно утекает время, мы зацепили его взглядами с этого холма и теперь будто придерживаем. даже самолёты там летят медленнее, в закатном мареве. Димон успевает рассказать и как их накрыло миномётным обстрелом на холме под Гудермесом, и как некоторым призывникам матери клали мусульманские молитвы, вышитые на зелёных ленточках, в карманы — и тех моджахеды не добивали потом, если попадались под такие артобстрелы… но в этот раз никто не сунулся добивать, в бинокли наблюдая успех попаданий – погиб командир и почти все были ранены, не поднимались с земли. Димон получил свой осколок в бедро и голень, сзади — лёжа, не успев вообще на этой войне сделать ни единого выстрела (хотя готовили его к сапёрной работе). их, раненых, быстро вывезли на вертолёте – отвоевались. оперировали, полежал в лазарете, быстро комиссовали. и вот он тут, со мной, любуется закатом…
мы экономим огурцы, а оказывается ещё есть хлеб и варёные яйца – хозяйственный Димон и это прихватил из бабушкиного холодильника. он редко к бабе Люсе заезжает, а живёт в Хотьково, тут рядом. водку закусывать яйцом – совсем неплохо, оказывается. Димон интересуется тобой, нашими отношениями, возрастным разрывом и перспективами… я, после его рассказа о себе, чувствую себя младше, что ли. менее уверенным… он вот со шрамом боевым, недавним, а я вспоминаю двоящуюся полосочку моей нелюбящей любимой — кому из воевавших интересны эти нюансы жизни «на гражданке»?..
вот ещё почему мне вспоминается тот вечер – как островок на пути к тебе через ладеевские озёра. странная фантазия – поплыть по чёрной воде к закату, вверх по течению от мурановского проточного пруда, ведь Белоруссия и Ладеево где-то там, на западе…
ты была в тот момент в своей приграничной деревеньке, а я здесь, близ усадьбы двух поэтов, но скоро к тебе собирался. вернее – была такая возможность, а мы никогда ничего точно не планировали. но ты ждала, и об этом написала в письме… оттуда, где закат, притягивающий наши с Димоном взгляды.
но Димону сейчас было не до писем, по-доброму возбуждённый водкой, он кипел впечатлениями – русый, улыбчивый, круглолицый, и совершенно не воинственный Димон. перед ним простёрлась «гражданка», и он стал внимательно приглядываться к гражданкам. буквы «ш» и «ж» он с детства выговаривал похоже и неправильно, раздувая щёки и нежно в свои женские губки выпуская воздух. это особенно инфантильно смотрелось сейчас, когда он стал ветераном, инвалидом войны – легко раненным, правда. армия и особенно война вдвойне и втройне концентрируют мужское внимание на лучшей половине человечества, и Димон был именно в этом состоянии – орлиного осмотра земли в поисках вкуснятины.
уходя в армию, он оставлял тут подругу. подруга рада была проститься с ним предельно близко прямо на балконе, устроившись на перилах, пока друзья выходили курить на улицу – Хотьково город хоть и городских домов, но деревенского быта. однако клятв прощающиеся разумно не давали, понимая, что может быть всё. и не ошиблись: и Димона ранило, и подруга времени не теряла на «гражданке». благо друзей у добродушного Димона — друзей деловых и пацанов весьма конкретных, — хватало.
они и позаботились о «жалмерке», сжалились: катали на «девятках», угощали в придорожных кабаках, так и докатили до Москвы, где она прижилась у очередного друга друга… но никто ни на кого не обижался – в стиле девяностых. тусовки и обмен молодёжных веществ не прекращались даже с войной, наоборот, усиливаясь, восполняя случайными «залётами» случайные смерти – лишь Распутин из телерекламы одноимённой водки поглядывал на пьющую как её президент Россию, цокал языком и с деланным акцентом басил: «Друзья мои, я опечален».
так что вернулся Димон начинать всё с начала, чему и был рад, а к прошлому лишнего презрения не испытывал. сыпал солдатскими суеверными мудростями-хитростями насчёт оставленных дома любимых – «не вспоминай, так не изменит», ну и в подобном роде… я, уже не только греясь, а теперь спешно хмелея от водки, удивлялся, как легко объяснимы такими прибаутками наши сложные отношения, Тан. но тайн наших не раскрывал – хотя и начинал разомлев плакаться. мол, я-то жениться хотел бы, но она вот…
тоже хмелеющий Димон готов был понять сложность моего выбора, вообразить этакую «художницу», и простить все неясности, если красивая, о чём спрашивал с весёлой спортивной завистью, ибо свою красавицу ещё не нашёл. пока же – дивился чужой прыти.
— Мы, Диман, на торфяники ездили с пацанами, ты наверно не знаешь, это ближе к нам.
— Только в Калистово знаю.
— Может, и там, мы на машинах ездили. Ну вот, там мы — шашлычок, водочка, всё по полной. Меня же надо было встретить с войны по-человечески!
— Безусловно.
— Карочь, все уже на берегу ели-пили, а я пошёл купнуться один, настроение было хорошее, думал выловить там русалку какую-нибудь, мне должно было повезти.
— Поймал?
— Поймал, да не то. Гляжу: на другом берегу мужик с бабой в кустах, голые. Их с ихнего берега-то не видно, закрыты зеленью, а с нашего – как на ладони. Но им пофиг.
— Тоже как тебе специально.
— Да раздразнили ж только! Он её долго валял, и раком, и таком, и она сверху… И ей, главное, нравится – голоса не слышно, но видно как рот открывается, почти не закрывается. Рыжая такая, тело красивое. Я обзавидовался, короче.
совпадения, совпадения… мы с тобою, Тан, прятались на том берегу под усадьбой – не думая, что с этой вот, например, высоты нас видно прекрасно, наши занятия. а Димон – глядел на другом водоёме на аналогичное. нет, мы-то скромнее, укромнее себя вели, но уж больно зеркальная ситуация – Димон и Диман, Тон и Тан, эхо в времени, отражения…
вот они какие, попавшие на передовую – самые обыкновенные. патриотизм для них – родные торфяники, пруды, желания, обожания женственности. изгибистый одноэтажно-монастырский центр Хотьково и новые расхристанные зелёные микрорайоны, вечные лужи, пыльные детские площадки меж серокирпичных домов с грубо застеклёнными балконами-сексодромами. им бы в другой борьбе – на том берегу торфяных озёр участвовать. взять своё, обнять красивое тело и пытать его, напитать его своим генокодом, пронзать приемлемым природным оружием в соответствующую глубину.
а их послали под миномётный обстрел. и во имя смерти плоть рвалась железом, вместо союза с другой плотью и умножения её во имя жизни… за что же принималась там смерть? за краснознамённую родину, которая вырастила, выучила и призвала – или за новую недородину, переименованную, с новым флагом — а точнее уже за амбиции и капризы её вечнопьяного президента Ельцина? так уж лучше капризы желаний и собственные ошибки в личной жизни, но Жизни – так успокаивал себя я, от армии принципиально откосивший в том самом 1994-м, накануне Первой Чеченской.
закат стал уже сиреневым, все деревья над прудом превратились в тени, а молочная ферма и её высокие синие цистерны, как бы поставленные на попа, зловеще выросли и почернели – мы упустили время, расслабили хватку наших взглядов, уйдя в себя и воспоминания. солнце и укатилось за западный горизонт, туда где засыпала ты, моя Тан. бутылка иссякла, а закуска осталась даже. и никто не взял часов. но, судя по быстро из всех лесных уголков надвигающимся сумеркам, – пора бежать назад, дорога-то через лес только.
не сильно пьяные, уверенные в движениях, скорее весёлые, на веселе, мы только сейчас, в сумерках усиленных лесом, заметили, что на тропинке повсюду глина, мягкая после дождей. сюда мы шли низами, другой тропой, там больше чернозёмов. а, поскольку я выбежал из дома в сланцах на липучках, – то постоянно теперь залипал в глину, застежки трещали и нога вырывалась из тапочки. Димон хохотал, а я постоянно отставал.
прибежали домой мы через полчаса, уже в кромешной тьме, и были выруганы своими семьями, ждавшими, каждая на своём крыльце, друг напротив друга, усиливая волнение. уж думали, что мы утонули дружно… но мы одновременно взбежали по лестницам, пробарабанили ногами по деревяшкам и успокоили мам, бабушек. мы, тёзки, были, по сути, ещё пацанами – хоть один вернулся с войны, а другой скоро поедет к любимой девушке…
Дмитрий Чёрный
(отрывок из 3-й части «Поэмы Столицы»)