Есть на Фрунзенской набережной один объект, вызывающий у меня стойкую патриотическую неприязнь. Это, конечно, не само здание Министерства обороны, в котором мрачный двуглавый орёл громадно и хищно нависает над советской символикой (хотя, надстроено оно над прекрасным и симметричным советским оригиналом здания Штаба Сухопутных войск, довольно-таки отвратительно и асимметрично).
Это – памятник Николаю Второму, который возвышается слева, если глядеть на входную лестницу за забором. Отвратителен и неуместен, конечно, и сам забор, украшенный зачем-то советской символикой (которой вместе с забором там изначально не было) – но для чего он возведён, становится ясно, когда сквозь железяки приглядишься к охраняемой монументальной пропаганде. Будь памятник, как мемориальная доска Маннергейма, недолго висевшая в Ленинграде – в открытом доступе, давно бы стал Николаем Кровавым, то есть политым краской. Царизм в моде среди постсоветского населения – только у элиты, у отчаянного меньшинства.
Но поскольку Николай Кровавый находится за КПП – выразить к нему отношение обычные горожане не могут, а служивые, видимо, терпят. И памятник-то его на самом деле – государственная, одобренная Шойгу пропаганда Империалистической войны, которая (внимание!) в самой скульптурной композиции приравнивается к Великой Отечественной. Война, в которой Россия сперва наступала, бомбила Антверпен даже, а затем терпела поражение за поражением, — позорная кровопролитная война за интересы капиталистов, закончить которую смог только Ленин Брестским миром, приравнивается к победоносной Великой Отечественной, а Николай Второй – видимо, к Сталину?!
Хотя, нет, абсурд не такого высокого градуса — по правую сторону от центрального входа памятник Георгию Константиновичу Жукову. Возле него – солдаты Красной Армии, водружающие государственный флаг СССР, красное знамя как бы над рейхстагом. Слева, таким образом, – царизм и империализм, справа – победа над крайней стадией империализма, фашизмом. Государственной шизофренией веет… Это всё – мединские потуги приравнять царизм к социализму в вопросе «защиты отечества» (хотя, даже школьники знают характер Первой мировой войны, которая романовской Россией была начата вообще на чужой территории).
И как же быть с этим памятником, товарищи, недавно возлагавшие красные гвоздики недалеко от него – к скульптурной группе, созданной по мотивам фильма «Они сражались за родину»? Вспоминали при этом убитых в Донбассе народных командиров Мозгового, Дрёмова… Кстати, а выяснено ли точно, кто убил Мозгового? У меня есть информация, что вовсе не ДРГ «Тени» (на Сталинград-ТВ убивших Мозгового с уверенностью называют «Композиторами»)… И не только у меня, оказывается, такая информация, у Двуреченского вот похожая. Ведь дирижировал тем, чтоб не дай бог там не думали о социализме и братании, — Сурков, известный сторонник царизма и постмодернизма. Близ памятника царю, у кинопамятника – вспоминать Мозгового, который выдвинул лозунг «Украинцы и русские, хватит убивать друг друга – давайте вместе ударим по олигархам!» — и тотчас был убит… Тоже какой-то постмодернизм политический.
Всякий раз будет вставать вопрос перед нашим поколением, пока не разрешится в революционную сторону или в реставрацию монархии полную – за какое отечество мы, за «русский мир» или за мир Советский? Причём – именно за мир…
Подле конного Николая Второго, конечно, поп, благословляющий царя и солдат на войну «за славянских братушек». Что-то очень напоминает сия композиция!
Я не склонен сейчас судить категорически никого: не тот момент и не те силы у партии и комсомола. Памятуя собственные же слова из статьи в партийной газете, из «Новой альтернативы» — «другой партии у нас не будет» (она и создавалась на руинах левого движения, после Болотной и Евромайдана), — я всё же подчёркиваю, что каждое публичное движение узнаваемых партийцев сейчас оценивается и за постсоветскими границами, оценивается коммунистами, для которых СССР и Советская родина не звук пустой, как и пролетарский интернационализм. А мы ведь не за Российскую Империю, а именно за Социалистический Союз – так, товарищи? И красные гвоздички неподалёку от Николая Кровавого, от одобрительного памятника Империалистической войне – очень тревожный симптом.
Утратить политическую субъектность даже в информационной ипостаси – можно мгновенно сейчас, слившись с путриотическим фоном.
Посмотрите на руины центра Харькова, на мирных жителей, тысячами, сотнями тысяч поднятых с насиженных мест – вы и это одобряете своими гвоздичками близ русского царя?
Успокою вас, не вы первые: в 1914-м было ещё баснословнее. Проходили целые демонстрации на Невском в Питере – в поддержку действий царя, в поддержку войны. Ну, а потом было отрезвление и 1917-й… Фильм советский «Агония» — он ведь и об этом, а не только о Распутине. Но лучше Леонида Андреева в «Иге войны», который работал тогда в «государственных СМИ» и славил войну — об этом никто не написал (даю выборочные фрагменты, чтобы замотивировать прочесть целиком – архиактуально!):
«1914 год
С.-Петербург, августа 15 дня
Говоря по чистой совести моей, как на духу, я и до сих пор не вполне уяснил себе это странное обстоятельство: почему я тогда так сильно испугался?
Ну, война и война, – конечно, не обрадуешься и в ладоши бить не станешь, но все дело довольно-таки простое и бывалое… давно ли была хоть бы та же японская? Да вот и сейчас, когда уже происходят кровопролитные сражения, никакого такого особенного страха я не чувствую, живу, как и прежде жил: служу, хожу в гости и даже театр или кинематограф и вообще никаких решительных изменений в моей жизни не наблюдаю. Не будь на войне Павлуша, женин брат, так и совсем порою можно было бы позабыть обо всех этих страшных происшествиях.
Положим, нельзя отрицать и того, что в душе есть-таки довольно сильное беспокойство или тревога… не знаю, как это назвать; или даже вернее: некоторая сосущая тоска, наиболее заметная и ощутимая по утрам, за чаем. Как прочтешь эти газеты (теперь я беру две большие газеты, кроме «Копейки»), как вспомнишь, что делается там, обо всех этих несчастных бельгийцах, о детишках и разоренных домах, так сразу точно холодной водой обольют и голым выгонят на мороз. Но опять-таки и здесь нет никакого страха, а одна только человеческая жалость и сочувствие к несчастным.
(…) Август 16 дня
…Здесь я еще соткровенничаю. Когда у нас в конторе рассматривают карту и кричат, что эта война необыкновенная, кому-то до крайности необходимая, я, собственно, не спорю: кому нужны мои маленькие возражения? Или засмеют, или еще начнут стыдить, как недавно до слез застыдили конторщика Васю. Наконец, ввиду общего подъема мои неосторожные слова могут быть просто вредны – мало ли как их истолкуют!
Но что бы ни говорили в конторе и как бы ни кричали и ни распинались за войну газеты, про себя я твердо знаю одно: мне ужасно не нравится, что война. Очень возможно (да это так и есть), что более высокие умы: ученые, политики, журналисты способны усмотреть какой-то смысл в этой безобразной драке, но моим маленьким умом я решительно не могу понять, что тут может быть хорошего и разумного. И когда я представлю, что я пошел на войну и стою среди чистого поля, а в меня нарочно стреляют из ружей и пушек, чтобы убить, прицеливаются, стараются, из кожи вон лезут, чтобы попасть, то мне даже смешно становится, до того это пахнет какою-то сверхъестественной глупостью.
Вот сейчас я нарочно всего себя осмотрел сверху донизу: что во мне такого соблазнительного, чтобы целиться, и где этот соблазн сидит: во лбу? в груди? в животе?
(…) Само собой понятно, что я люблю мою родину, Россию, и раз на нее напали, то будь это хоть дурак или сумасшедший, я должен защищать ее, не щадя этого своего живота. Это само собою понятно, и говорю по чистой моей совести, клянусь Богом, что если бы я подлежал призыву, я и не подумал бы уклоняться, притворяться больным или, пользуясь протекцией, прятаться где-нибудь в тылу, за тетенькиной юбкой. Но и тогда вперед, на рожон, я не полез бы, а ждал бы на своем месте заодно с другими, пока меня убьют или я убью кого там надо.
Все это само собою понятно, и дело в том, что мне, по счастью, сорок пять лет, и я имею полное право не трогаться с места, думать и рассуждать, как хочу, быть трусом и дураком, а может быть, и не дураком – мое право. Судьба! Вместо того чтобы называться Ильей Петровичем Дементьевым и жить в городе Петербурге, на Почтамтской, я мог быть каким-нибудь бельгийцем, Меттерлинком и теперь уже погиб бы под немецкими снарядами.
(…)Сентября 7 дня, воскресенье
Вот уже две недели и два дня, как от Павлуши нет никаких известий. По последним его письмам можно было заключить, что он где-то в Пруссии, где так ужасно были разбиты Самсоновские корпуса. Конечно, Сашенька в страшном беспокойстве, а тут еще каждый почти день приходит ее мама, моя теща, Инна Ивановна, и видом своего старушечьего горя как бы весь дом наш одевает в траур. Вот и сейчас она пришла от обедни прямо к нам, и Сашенька поит ее кофе в столовой, пока я тут пишу.
У Инны Ивановны, кроме младшего, Павлуши, есть еще сын, семейный, у которого она, собственно, и живет, так как своих средств не имеет; но оттого ли, что Николай порядочно суховатый человек, или по самой природе вещей ее больше тянет к дочери, всякое свое горе и беспокойство она несет к нам.
Октября 16 дня, Петроград
Турция открыла военные действия против России. Война!
Октября 17 дня
Как это случилось, не могу взять в толк и до сих пор, но вчера я примкнул к манифестантам, носившим по поводу войны с Турцией флаги и портрет, и часа три шатался с ними по всем улицам, пел, кричал «ура» и вообще отличался. Герой! Боюсь только, что герой наш простудился: сегодня что-то побаливает шея и затылок, было холодно без фуражки. А дома застал целое собрание: Николая Евгеньевича с женой и адвокатом Киндяковым, с которым они неразлучны, Сашенькину подругу, акушерку Фимочку, и еще кой-кого, всего человек семь.
На радостях достал четыре бутылки вина, которое мне еще в августе добыл пан Зволянский, и мы блестяще его распили. Конечно, не от вина, а от событий все были необыкновенно возбуждены, спорили, кричали, смеялись над Турцией, потом под пианино, на котором играл Киндяков, пели гимны. Лег только около трех часов, так как пришлось еще провожать домой Фимочку. Хорошо, что хоть днем сегодня прикурнул, а то бы совсем раскис.
Первый раз в жизни участвовал я в народной манифестации и, нужно признаться, испытал весьма интересное и сложное чувство, которое навсегда останется в моей памяти. И как это ни смешно покажется людям опытным, для меня самым интересным и необыкновенным было то, что шли мы не по панели, а по мостовой, где никогда не ходят, и что не только извозчики, но даже трамваи и автомобили давали нам дорогу. Это обстоятельство, а также флаги, наше громкое и самоуверенное пение и то, что нам козыряли городовые и военные, придавало нам большую важность и создавало такое впечатление, будто и мы так же воюем и похожи на какое-то внутреннее войско. Среди манифестантов были и военные, и один из них, отставной адмирал, старичок, все пытался командовать нами и заставить нас идти в ногу; иногда это удавалось ему сделать с ближайшими, и тогда и пение становилось ровнее и еще больше становились мы похожи на солдат, идущих в сражение. А как хорошо пелось! И какая испытывалась уверенность в победе, в нашей несокрушимости и силе!»
Дав слово классику (посвящён роман Илье Репину, кстати) — возвращаемся в наше время.
Засим даю слово человеку из «РОТ-Фронта», суждения которого для вас должны быть безусловно авторитетными. Хоть он и проклинает всех нас, выслушать его, основавшего Антифашистский штаб ещё в 2014-м — мы обязаны.
А вот тут мне вспомнился уже не Леонид Андреев, а помладше классик начала ХХ века — Михаил Булгаков и его «Бег». Дело в том, что (посыпая голову пеплом) я согласен с Двуреченским практически во всём, поскольку такой же советский патриот — особенно в том, как Новороссии не дали состояться под красными флагами из Москвы. И только советский патриот теперь способен мыслить не в координатах капитализма, не в масштабах постсоветских — а объять мысленно свою родину, чувствуя боль всех, особенно слабого мирного населения, поднятого «спецоперацией» с насиженных мест… Но, оказывается, — нет, способен не всегда…
Однако выглядит эта критика всех-всех всё же как мастер-класс превращения из советского патриота в путриота сырьевой империи. Ибо давать советы тому, кого ты сам же назвал Агонизатором (не в честь ли фильма?), как минимум, странно. Это зюгановская такая, старенькая партитура про необходимый «левый поворот», про «социалистические методы» и «элементы плановой экономики», соблазн не о власти Советов мыслить и двигаться к ней, а быть советником наличной, уж какая досталась власти…
Увы, выходит именно так. Констатирующая часть товарища Двуреченского — уничижение, нивелирование роли коммунистов, даже переход на термин «левачки», которые тоже подлецы, — всё это вместе с критикой триколорной власти, шло убедительно. Но только вместе. А вот что потом-то — куда делаcь субъектность коммунистическая, советская? Так она и была втоптана в грязь — с делегированием права принятия решений туда, наверх, где триколор, а не знамя СССР… Парадокс?
Нет. Потому что конкретно-историческая ситуация заставляет повторять все-все-все ошибки советских патриотов (да-да, я о нас, не о ком-то) 2014-го, давшие рост рейтинга того, кого Двуреченский называет Агонизатором. Если нам нечего сказать кроме «подлецы» друг другу, рассориться и развалить организации, которые ненавистны власти не меньше заграничных правых радикалов (по крайней мере, на уровне пропаганды) — то нас и нет, с упомянутой выше объемлющей весь Советский мир (который на национальные мирки не делится) позицией. Самоустранение происходит, а не здоровая, конструктивная критика. И тогда самое время вспомнить Ленина, циммервальдийство Кинталя, и пролетарский интернационализм.
Дмитрий Чёрный, писатель, гражданин СССР