Вынеся в заголовок заметки характеристику С. Алексиевич как провинциалки, я менее всего хотел бы указать на места ее умственного созревания. Во-первых, их много, а во-вторых, провинциальность – это не место на карте, а место души в иерархии отношений света и тьмы. Если же кратко определить провинциальность или провинциализм со стороны логической, то это такой подъем личного-особенного, который выдается за общее, при этом совершенно не ведающий о реальности и действенности всеобщего.
И ведь действительно, если взять пример из области писательской, из достижений лагерной прозы: Шаламов и Солженицын – два провинциала по месту начала своей жизни, а какая, однако, разница! Современная и одновременно классическая проза Шаламова и совершенно дикое письмо Солженицына, вкручивающее в изнасилованный им русский язык принятые ко времени темы и мифы. Так что дело действительно в душе, сиречь предполагаемом схождении к подвижному единству человеческого сознания и человеческого чувства. И, разумеется, надо тут же указать на главную противоположность провинциальности, это – классика. Классическая мысль, язык, культура, мировоззрение – они точны, они закругляют жизнь и ее превратности в нечто понимаемое, возвышающее человека и его мир над временем и обстоятельствами.
Но ведь и провинциальность бывает милой, и может даже нетвёрдым своим письмом выразить что-то недоступное классическому слогу. Таков был Игорь Северянин, к примеру. Хотя примеров обратного рода явно больше, помяну одного лишь Сергея Есенина, не ставшего большим поэтом просто в силу принципиальной глухоты к всеобщей реальности духа.
Однако бывает, что душевная провинциальность, даже провинциализм вдруг сходятся с некоей темной стороной общественной реальности, а сойдясь, порождают чудовищ, чудовищные типы: из бедного художника выходит самозабвенный фюрер, а из заштатного обитателя подворотни самоучка, уверенный, что до его восхождения на табуретку власти в стране штамповались одни галоши. Есть, конечно, и другие примеры, более светлые. Но сейчас время выписывать тени, ибо наша историческая драма пришлась не на светлый час.
Возле одной такой тени мы и остановимся, тень, может быть, и не велика, но она многократно масштабируется, усиливается, возводится во всевозможные степени могущественными резонаторами теней – как из публики, так и из закулисья. Мы рядом с тенью, отбрасываемой пишущей дамой Алексиевич, возле ее рассказов о себе и мире, поведанных нам в жанре интервью.
Я старался использовать ее исповедальные откровения последнего времени, которые, однако, по содержанию мало отличны от ее предыдущих упражнений на темы известные и отчасти заданные, принятые еще во времена ее юности на веру частью советской интеллигенции, которая, как известно, не целиком и полностью выбралась из родовой субстанции.
Честно говоря, меня заворожило профессиональное умение Алексиевич, которая за пару минут успевает сказать вроде бы противоположные вещи, но все же при всем при этом оказаться абсолютно равной себе, покрывая любые словеса и мысли своей резонирующей тенью. Впрочем, довольно очевидно, что ее тень – это лишь продолжение исторического сгустка тьмы, исторической полночи, личный филиал общей конторки, ответственной за дела Преисподней. В ее наболтанных текстах-рассказах совершенно органично сходится род публичного искусства с проекциями идеологического порядка, образуя настоящие мыслительные фортификации из реквизита натуралистов и милых женских упований на хорошее настроение, погоду и честных людей, которые обязательно окажутся однодумцами писательницы.
Вот, к примеру, ее суждения об оперном спектакле, поставленном по ее прозе и классической опере Мусоргского (!): «Мне особенно понравился финал, где шесть героев стоят рядом и каждый кричит свое. Достоевский говорил, что каждый кричит свою правду. Это именно то, чем я занимаюсь, — даю каждому выкричаться». Не знаю, откуда Алексиевич взяла слова Достоевского, мне кажется, что таким образом он выразиться не мог бы даже в ожидании смертной казни. Но если уж можно скрестить «Бориса Годунова» с записями людей, попавшихся Алексиевич, то и Достоевскому можно приписать любую глупость собственного сочинения. Между тем это незаконное в любом здравом отношении скрещение классики с ахинеей Светланы Алексиевич («даю каждому выкричаться») и ей подручного композитора Невского, писательница охарактеризовала следующим образом: «У композитора звук, а у меня деталь. У нас же общая задача — вырвать что-то у хаоса». Хаос сотвориша, затем начинает вырывать у этого хаоса что-то.
Что?
А вот что: «наш человек — заложник своего времени, заложник культуры насилия, ему очень сложно вырваться. Только страдания выносят человека за эти берега». Оказывается, дама Алексиевич, сотворив хаос из себя и искусства, вырывает «заложников культуры насилия» из «их» времени через страдания.
Так Алексиевич вышла на пути аристотелевской драмы. По крайней мере, страдания почитателей музыки Мусоргского она гарантировала и, вероятно, подвела их и прочих «заложников времени и культуры» к катарсису. В чем сей катарсис, в чем смысл и назначение творений Алексиевич и порождаемого ею хаоса? Писательница скромно рассказывает в чем: «продираюсь через толщу банальности, срываю ее с человека»!
Понятно, что коверкая классическое произведение, можно почувствовать себя творцом. Думаю, что Светлана Алексиевич именно это ощущение и получает в итоге. Но то, что такому творчеству грош цена, она могла бы узнать и в годы своей юности, тогда, слава богу, кривляние чужого труда порицали. Но вот тут и начинается жить вечная провинция Алексиевич. Она же все о криках, о чувствах, о культуре насилия, о банальности на пути к человеку!
Но что в итоге?
Разрушенный и поруганный Мусоргский. Горстка слабоумных почитателей и пророчица Алексиевич с ее очень даже банальными афоризмами: «надо смириться с тем, что люди наши велики в страдании, но не всегда велики в осмыслении этого страдания». И я, мне кажется, понимаю, кто не велик в осмыслении собственного страдания! Вероятно, это те люди, для которых расправа и расчленение оперы Мусоргского – преступление против искусства, а претензии провинциальной писаки – странное недоразумение. Однако…
Смысл и назначения творчества Светланы Алексиевич состоит именно в увеличении теней, а попутное разрушение подвернувшегося под руку Мусоргского, только издержки.
В том же интервью она рассказывает как: «пришла в Москве к одной женщине-танкистке, и она меня сперва долго допрашивала, взяла ли я разрешение на разговор у какого-то генерала в совете ветеранов. Хотя зачем оно мне? Я же к ней пришла, а не к нему. Ну, потом сели пить чай, я ее разговорила, у нее была совершенно невероятная история. И других разговорила… А потом, уже высказавшись, эти женщины мне говорили: «Это мы тебе рассказали, чтобы ты поняла, что мы пережили. Но писать об этом не надо. Надо писать о другом, о наших наградах, о подвигах, тебя же учили на факультете журналистики?» И хотя книга была составлена исключительно из их рассказов, после ее выхода некоторые реагировали агрессивно — потому что я показала, как они плачут, как хотят быть женщинами. А это нельзя показывать, и вообще все это чепуха, главное — победа!»
Кстати, если кто-то думает, что в войне главное война, процесс, а не ее завершение, не победа, то, вероятно, такого человека стоит изгонять из общества более-менее вменяемых людей. Но, я боюсь, именно к таким невменяемым людям писательница Алексиевич и относится. Представьте, люди ей рассказали о всякого рода сложностях и бедах, но при этом понимали страшные черты и обстоятельства военного времени не как цель, а как то, что они преодолели, от чего избавились и что победили. И вот к ним приходит странная, толстая старуха и начинает поучать, что было главного в том времени!
Удивительна эта Алексиевич, удивительна и ее глупость и бездушие.
Она скопом определила массы людей в заложники культуры насилия, хотя могла бы подумать своей нобелевской головой, что насилия со времени гибели Советского Союза стало больше в разы, а диктуемые экономикой войны побежали по всему свету. И по Алексиевич это вроде бы не культура насилия. А что, что это за культура, которая разламывает жизни миллионов людей, бросая их в топку мирового рынка? Алексиевич едва ли станет отвечать на этот вопрос, а то и спокойно изречет нечто циническое, как было в одном из ее прежних интервью, когда она сказала про убийц несчастного писателя Бузины на улицах вольного Киева: «Я их понимаю». И я понимаю, что по Алексиевич эти убийства и разрушения допустимы ради борьбы с «культурой насилия и ее заложниками».
Впрочем, когда-то и советский поэт Бродский говорил, что вьетнамское сопротивление Штатам нужно безжалостно испепелить, чтобы не стало как в Советском Союзе. Вызвав удивление у своего американского, менее провинциального интервьюера. И это тоже Нобелевский лауреат по литературе.
А как было в Советском Союзе? А как было в Беларуси?
Алексиевич расскажет: «я всю жизнь прожила в стране полицаев. А что такое Беларусь, по-вашему? Тысячи белорусов служили в полиции».
Логика, однако! Я подыграю Нобелевской лауреатке, я напишу точно в ее духе: «У Алексиевич были регулы, Алексиевич – кровавая дама»!
Под эту творческую методу подводится и своя теория познания, которая, разумеется, освобождает даму Алексиевич от всех ограничений на свете, ибо безумное существо – самое свободное. В обывательском, разумеется, значении слова. Она говорит: «все мы имеем дело лишь с верхним слоем реальности». Вот и выходит из того, с чем она имеет дело, все, что душе угодно, к примеру: «Ведь кто такие партизаны? Они ведь далеко не сразу сложились в какое-то подобие военных отрядов. Поначалу это просто были полубандитские группы. Просто мужики с оружием, вот и все».
Значит, просто мужики с оружием! Так и тянет написать про Алексиевич, что она – баба с языком и без головы. И уже написал, вывел, так сказать, по поверхности явлений. Напишу и еще. Содержание болтовни писательницы Светланы Алексиевич просто поражает. Дама скользит по поверхности, при этом выбирая места погрязней, впрочем, свой выбор она никак не заявляет, он как будто делается сам собой, ибо голова у нее для высовывания языка и болтания им, остальное атрофировалось.
Ее суждения об истории просто удивительно плоские, так нельзя судить даже о жизни самой Алексиевич, которую можно было бы также изобразить как череду дефекаций и кровопотерь. Но даже у Алексиевич бы при этом что-то выстраивалось сверху, хотя бы движения языком и запись этих движений передними лапками. Как же она берется изображать эпоху способом, за которым ничего нет кроме упершегося в фекалии глаза?
Как она рядит об искусстве? Нисколько не задумываясь, — так будто кроме механики ее писанины и принципа мясорубки по отношению к классическим произведениям ничего нет, как будто нет и не было художественного изображения жизни в классическом искусстве, той жизни, получившей свою долю в мире прекрасного, которая оказывалась чудесной, по-настоящему, по-человечески чудесной! Но ведь никто не объяснит даме, затерявшейся во временах далекой своей молодости, что она и ее культурные колыбельки, в которых ее в девичестве закачали — явления пограничные, маргинальные, и к искусству не имеющие отношения! Не объяснит, потому что все, что идет против провинциального культа уродства и мясорубки есть по Алексиевич «культура насилия» и «рабство».
И вот теперь, Алексиевич выступает как пророчица, требуя разрушить «страну полицаев»! Она продолжает свой давний поход – молодой когда-то провинциалки, что смогла усвоить минимум от человеческой культуры, но при этом максимально точно принять древнюю христианскую максиму: «Кто не с нами, тот против нас»! Страшен, страшен одномерный тоталитаризм самоуверенной провинциалки — страшной бывала иная часть советской интеллигенции, но злачные останки этой субстанции окончательно перешагнули границу человека, границу человеческой вменяемости.
В конце только и напишу: пусть изыдет!
Олександр Матяш, Союз Коммунистов