Сергей Морозов. Аристократия свежайшей пустоты

Прочитать, посмотреть, услышать и даже отозваться первым. На это вся ставка. Первый платит больше. Остальные со временем вообще могут получить бесплатно. Но вчерашнее и позавчерашнее почти никому не интересно. Получается в так называемом творческом продукте важна только свежесть. Все остальное незначимо, раз оно может идти со скидкой в 90 % или распространятся свободно.

Понятие о второй и остальных степенях свежести приобретает ныне невероятную значимость.

Но раз так, отчего бы не узаконить соответствующую градацию той же критики? Критика первой и второй свежести, третьей. Литературоведение — это труповедение, а то и того чище, классификация скелетов и останков. Ибо тухлятина — это еще нечто относительно живое… Но разделиться не получится, потому что значимо только новое, а остальное не имеет значения.

Отчасти это так. К примеру, тема мигрантов или этнической идентичности нынче смотрится глубокой архаикой. А как много ее было несколько лет назад!

Феминистки победили однополых. Но завтра и они будут никому не интересны. Впрочем нечто подобное уже началось. Хороший феминизм вступил в борьбу с плохим, настоящий с фальшивым. Значит, девочки, желающие просто оседлать волну, отвалятся.

Как бы все так и должно быть, все должно меняться.

Но здесь речь идет не столько о переменах, сколько о мусорном бачке.

Вчерашняя книга — это литература из мусорного бачка. По этой причине она бесплатна. Оставшиеся еще чудаки, не понимающие, что в цене только свежатинка, подобны бомжам, столующимся у помойки. Ну, что у нас там сегодня в меню?

А над ними возвышается аристократия свежей пустоты.

То есть тут ситуация усугубляется. Мусорные бачки заполняются пустотой, которая в принципе не тухнет и не разлагается. Ведь текст отсутствовал как таковой уже изначально.

По ходу, доминирование свежака тоже доживает свой век.

***

Совершенно нет никакого желания писать. Хотя читаешь регулярно. Лазишь даже по литпомойкам уже в поисках чего-нибудь, не просветляющего, нет, но такого, что можно было бы развить или чему можно было бы возразить. Неприятного много, глупого — море-окиян. Но, что ж, писать, что все пишут глупости? Это тоже кажется не слишком умным.

И все же уровень совсем удручает. Вроде у всех высшее образование, и книжки, вроде бы, читали.

Вот в одной запрятанной от всех глаз статье пишут про власть в литературе (и несамостоятельно ведь пишут, а по материалам круглого стола, — тезисы, получается, в собственном обрамлении).

И тут — бац, открытие: власть связана с насилием.

А мужики и не знали…

Слушайте, но это ж открытие на уровне школьного учебника по обществознанию.

Но кто читает учебники?

А дальше пошли предсказуемые разглагольствания про то, что насилие это, конечно, плохо.

Но с другой стороны, оно и неплохо — «ум прочищает». Розгой по мягкому, где моск, линейкой по пальцам, где клавиатура. Короче, дайте нам царя подобрее — в редакции, в критике, да где угодно. Без царя нельзя. Но и без гуманизма тоже. Просвещение затянулось.

В критике, пишут в другой статье, опять зажимают женщин. Да что ты будешь делать. Когда успели всех девочек-рецензенток разогнать — не заметил. Да и кто бы их зажимал? Пошли терки в победившем ЛГБТ-сообществе?

В подтверждение моей невнимательности, текст от барышни же, про торжество нового формата критики.

Нет, это не Чекунов, это Кутенков.

Доброе отношение к автору, тьюторская работа, полеты на которых хочется летать.

В переводе на нормальный язык: барышня сходила, ее разобрали, не унизили, ей понравилось, сделали хорошо, — поэтому такая критика правильная.

Такая, это когда говорят «от этих текстов хочется жить».

Где они такие тексты берут, даже не знаю.

Или привыкли, как утки у нас тут в речке, в которую завод испокон веку все сбрасывает. Не замерзает река даже в лютые морозы от мазута и прочей гадости. «Жить можно».

А мне вот только такие тексты попадаются, от которых только помереть хочется. И романы, и колонки, и критика, и так. Все сговорились, все меня убить хотят. А за что?

От редакции: Неизбывная печаль критика, которому некуда направить ум и искромётные усилия — лишь следствие «безработицы» писательской. Писатели в ауте, писатели присутствуя физически, «торгуя лицом» тут и сям, создавая всё новые объединения писателей (что уже есть симптом — старые лопаются как пузырики упаковочного полиэтилена) — отсутствуют в своей проф-деятельности. Не дерзают, не властвуют думами, но желают поработать в Думе в качестве царёвых псарей. Тут товарищу Морозову, лауреату премии им. Демьяна Бедного, конечно, надо древнерусскую тоску отринуть, выйти из дурной бесконечности фиксации низкого уровня всего (прозы, например) — и выглянуть в исторический, в политический контекст, ибо пустОты надо искать в базисе. В культуре причин не бывает.

А он, базис и культурный консенсус над ним, складывался — вот, практически недавно, на наших глазах, в начале «проклятых десятых». Всех персонально знаю, кто подавал в «боевых нулевых» надежды как революционеры стиля и содержания, но потом — подкачали революционеры, не сдюжили исторического репертуара. Переквалифицировались в управдомы там, где есть чем управлять. Некоторые даже снятся — причём, как и полагается, нежданно и несколько даже неприлично (не в плане вида, в котором снятся, тут всё прилично, все одеты, — но кто именно снится). Мне вот Прилепин и какой-то долгий с ним разговор ни о чём приснился зачем-то — почему-то дружественный, с голубоглазием его, что-то силящимся понять…

Глупо тут вообще вставлять слово «поколение», лучше и скромнее прозвучит «генерация» — так вот, в генерации моей (коей я являюсь интерактивно пишущим, едва ли не последним аутентичным-идентичным представителем) — в «новых реалистах» был вызов обществу увядания, контрапункт намечающемуся «путинскому консенсусу», конформизму и «стабилизации» (годы показали что это синоним тихой деградации). К этому голосу прислушались, за этими голосами пошли — за «Отрицанием траура» и нехитрым пафосом возрождения «соцреализма после социализма», за крушащими постмодернизм тем самым «набоковским» молотом (послесловие к русскому изданию «Лолиты») неофитами. Я, конечно, приписываю «новому реализму» мудрость, которой в нём не было — те же шаргуновские формулировки всегда были куда осторожнее и обтекаемее, без политических маркеров. Но я лично «вписался» в эту «движуху» именно и только в виду революционности её.

Писатель, однако, в наши дни — это не только текст (коим пытается быть «невидимка» Пелевин). Это в первую очередь целостный, в лад со своей речью логичный и убедительный Человек. Читатель современный вовсе не дурак: если чья-то речь его художественно убеждает и увлекает, в век интернета он начинает следить за всеми движениями автора речи. И требует последовательности — собственно, эта последовательность и формирует Писателя как образ, как авторитет.

Что же оказалось по прошествии «проклятых десятых» — а точнее, даже в серёдке оных? Что обвешанные премиями и надеждами цари нашей горы «нового реализма» — оболгались даже на уровне собственной политической идентичности, не сдюжили роли властителей дум. А за такое — получила общественную оплеуху вся литература «нулевиков», получила «чёрную метку». Странновато и самовлюблённо звучит? Не переоцениваю ли я доли и роли новреализма в литературе первых десятилетий 21 века?

Даю разъяснения. В виду именно того классового вызова, о котором сказано выше (до конца он не рефлексировался самими царями горы, конечно, но у такой игры есть правила), правящий класс не мог уже играть в молчанку с новреалистами. Сперва он заговорил голосом Авена, что-то там про нестиранные носки заявившего Прилепину, потом наших парней всё чаще стали замечать, приглашать в Кремль, Медведев — так и вовсе наградил Шаргунова лично, а Сенчин (наименее политизированный и вообще в политике путанный, симпатизировавший то нацболам, то либералам) был увешан премиями, что ваш Брежнев. В общем, если посмотреть, имелись ли ещё чётко очерченные направления в тот момент, и скольких его представителей награждали — новреализму конкурентов не сыщете.

Предан (забвению, как грехи молодости) он был самими же царями горы, примерно тогда же, когда покрасовавшись на гребне «болотной» волны, поорав со сцен митингов «Россия без Путина!», они… переобулись в прыжке и стали агитаторами за Путина во весь голос с 2014-го. Ну, красивый такой цирковой трюк, впечатляющий — и очень играющий в пользу… но не их произведений, а в пользу рейтинга Путина, как бы донорски поставивший «свежую кровь» ему, подливший румянца в бледные щёки, под ботокс. Оказалось, что гении и глашатаи — пустые внутри, а книжки их лишь ступеньки к госдолжностям, в ту саму социальную иерархию, которую они пытались снизу раскачивать и обличать («по глупости-молодости, но теперь поумнели» — как признавался где-то в Новосибирске восхищённым дамам Прилепин, мол, да, хотел Путина свергнуть, зато теперь не хочу).

Общество увидало, как их начиночку можно легко поменять, и впало в древнерусскую тоску, схватилось опять за постмодернистов. Эти-то хотя бы в Думу не лезут — вон, осёдланный и пришпоренный эксмошниками Пелевин выдаёт по законам рынка по книге в год. Эстрадный сатирик эпохи гаджетов. И, обрадованные бегством генералов новреализма с полей войны реализма с постмодернизмом, как же громко возрадовались либералы! Немногие оплачиваемые критики (слушаю BFM) — затискали вновь, зацитировали суетливо «самого политически актуального» Пелевина, новопризванного в премиальные списки Идиатуллина, очень «обнадёживающего» насчёт перемен своей мрачнятиной Сенчина (последнего из тех могикан, себя не считаю, не рыночная я единица, не «гуглюсь» в поисковиках книжных магазинов: всё что было, распродано, новое пишу долго), Яхину да Ганиеву, у которых «адский совок» и столь милый Реакции взгляд на социализм, соцреализм, на СССР в литературе и наоборот… В общем, всё вернулось к тому состоянию, которое пытались мы, пока это были именно МЫ, пока формировался клин новреализма с чётким вызовом олигархату в широком смысле (он и в литературе, Иерархия то есть).

Помню, питерский писатель и лауреат премии «Литературной России» Дмитрий Фёдоров — поколение уже следующее, из конформистов-нашистов, пытался как-то соотнестись всё же с новреализмом, какой-то контрапункт всё выдумывал, но сводились усилия к рекламе друзей-писателей на скромном отрицании. Вот примерно тогда, во второй половине «проклятых десятых» и наметилось бегство литературы от ответственности. А если писатель не революционер (не только в стиле дело), не воин — увы, современности он не нужен. Вывод: критика жуёт пустоту по причине вакуумности того «человеческого, слишком человеческого», что было в упаковках обложек.

(Подробнее и персональнее — в 4-й части «Поэмы Столицы«.)

Дмитрий Чёрный, писатель