Шел вчера с «Чернышевской» на «Маяковскую» по Мойке, через Ломоносова, по Рубинштейна. На последней впервые хорошо разглядел памятник Довлатову. Плохой памятник. Правда, германовский фильм еще хуже, ибо сладкий как килограмм сахара, а вот памятник — именно сырость в бронзе. Лимонов писал о Довлатове, как о сыром дереве. Вот и вывалили в бронзу свое сырое они.
А Довлатов точно не сырой, не деревянный, но такой явно теплый, пусть и с жирным человеческим обаянием, с жирным теплом. Но где вы тепло тут разыщите хоть какое-то? Пусть будет такое — человечное, жирноватое, настоящее и коммунальное.
И мне Довлатов нравится. Гораздо больше, например, Лимонова, хотя оба они одного рассказика Куваева не стоят. Той же «Принцессы Люськи».
Почему? Потому что Куваев писал о живом труде, о всеобщем, которое в этом труде получает свое плотское воплощение, а плоть становится нетленной и почти божественной. А по меркам истории — так и одухотворяется.
А вот Лимонов, тот Лимонов, с книжечкой которого я без явной цели выхаживал километры неустроенной жизни, он же — о попытках найти героя и сопутствующую ему трагедию… Что-то находилось. Всегда под рукой или животом что-то найдется, что можно героизировать. А то — и сломать. Но чего это стоит?
Почти ничего. У меня из каждой витрины или зеркала герой торчит и смешит. Правда, написать в самом конце жизни про своих «жирных, буржуазных детей» — это хорошо, но ведь не спасительно.
А у Довлатова все написанное им, все, все — именно спасает. Утешит, накормит, спать положит, одолжит. Засим его и следует читать — утешения ради, не больше и не меньше. Ведь таких утешителей — раз, два и обчелся. Тем более в нашем/не нашем веке.
Да, есть в Довлатове что-то нутряное христианское, спасительное, человечное для всех.
Но не хочется ни героической трагедии, ни утешительной человечности — хочется труда.
Это не на нашу долю, это не в нашей воле, не в наш век. Это у Куваева и отца его Платонова.
По Рубинштейну шел дождь, шел я, шли оригинальные, нарядные, выпуклые и плоские, отпущенные на подобие карнавала пятничные человеки. Шли в никуда.
От редакции: Жаль, что оказывались там в разное время (а то вдруг бы развиртуализровались — как раз год творческому сотрудничеству и знакомству заочному). Дождя не всем вдосталь. Хотя, попытки поморосить были и когда я там в июле шёл к площади «Пять углов». Места многослойные, так сказать, достоевские в первую очередь. А улица Рубинштейна, ассоциируемая в основном нынче с Ленинградским рок-клубом, стала буржуазнейшей — сюда с Московского вокзала прибывает московский гламур дорого, длительно и вкусно откушать, разговоры разговаривать во многочисленных открытых, заполоняющих тротуары едальнях.
Как рассказывает Артём Кирпичёнок (а ему, многолетнему ленинградскому экскурсоводу, можно верить), проводящие свой паразитарный досуг здесь москвичи, непременно встречают «на Рубинштейна» братьев по разуму из питерских бомжей, с которыми выпивают литры дорогих вин (сам видел одного такого, выкатившегося на Невский с едва отпитой бутылкой розового «МоЭ») и кутят ночь напролёт, целуя в ноздри проезжих лошадок и оставляя после себя немыслимые мусорные кущи вплоть до Думской улицы…
Памятник Довлатову таким образом оказался в самой гуще этого самого фуд-порн-туристического гламура с бомжовым послевкусием. «За что боролись» с общепитом и «серым совком»… Но он-то как раз не боролся, он был из тихо иронизирующих аполИтов. Теперь же Довлатов встал как страж условной коммуналки — оберегом прав паразитариев шикарно и уединенно (но конечно же и интерактивно до некоторой степени) проводить и обманывать время, оплаченное вовсе не их трудом, а пролетарским. Увы, в этой же обстановке умирал Довлатов — в объятиях вроде бы желанной-обетованной «Америцы» (был удивлён, узнав что Довлатов уезжал вовсе не по диссидентским мотивам, а по наущению жены), но в которой он оказался лишним, как с самого начала и Лимонов, и вообще все наши пишущие о себе эмигранты по большому счёту. Кроме Солженицына, конечно.
У Довлатова действительно есть то, чего никогда не было у куда более мною любимого и понятого Лимонова (и чего он сторонился и стеснялся) — монотонная и лаконичная грусть. В ней достаточно самокритики, чтобы не становиться вне-направленным либо же эгоистическим занудством при том. Тот же рассказик о носках, накупленных в целях фарцовки, — это самоироничная грусть, ещё в СССР высвечивающая абсурдизм низкпоклонства перед «иностранным», «импортным», «родным» (как это называлось в 1980-х, первоначально). Даже афоризмы у Довлатова печальные: «Никогда не бывает так крепок брак, как накануне развода»…
Вот такой он и стоит в виде мало на оригинал похожей железяки — сама эта поза «в дверях» или же, если вспомнить пастернаковское «я вышел на подмостки, прислонясь к дверному косяку», а вокруг динамично, напыщенно и насекомо кипит та жизнь, что зачиналась после прочтения его страниц, на его волне, как считали младореформаторы. Для либералов Довлатов свят — потому что не влез в этот дверной косяк коммуналки, вышел за рамки, ну и классическое их бла-бла про винтики-шпунтики и величие-одиночество Личности…
Мне кажется, потому Довлатов и интересен нам, от либералов находящимся насупротив через улицу Рубинштейна, в этих кафе не бывающим — что он очень метко и весело высмеял как раз их либерального брата в эмиграции, а сделать это можно было только изнутри. Сравнительно недавно я даже начитал его периодизацию эмиграции для «Литрадио» — слышно плохо, но ясно, откуда:
Есть в городе этом ленинские места — как раз там рядом, чуть поближе к Лиговскому, на одной из околопартийных квартир Апрельские тезисы обретали уже общепартийный практический масштаб… Но есть и места антиленинские — поскольку у рок-антисоветчиков, начиная с Б.Г. как культурный код с начала 80-х была иррациональная ненависть к «официозу» (зачастую переходящая в элитаризм и ненависть к пролетариату, как в книге Андрея Рыбина «Кино с самого начала»), ну и кого же можно сильнее ненавидеть сторонникам «цивилизации», как не Ильича? (Однако этой книге я посвящу отдельный разбор и простор) Вот и является Довлатов символом «Другой России» — ну, России без СССР, без социализма, без Ленина, в общем — Путнской РФ, в итоге-то. Да, аполитичный Довлатов и стал поневоле бревном — только не ленинским бревном на субботнике, обсмеянном либералами, а их бревном, которое они носят с собой и прислоняют к стене возле дорогущих рестораций, где изволят вкушать блага капитализма, услуги официантов и т.д.
И здесь же, на Рубинштейна, пели они недавно свои песни — тоже демонстрируя абсурд, поскольку массовка была в точности из рестораций и кафе с этой улицы, и аплодировала массовка хипстеров, глэмуриз и старых хиппарей… песне «Небо славян». Да-да, изначально жёстко правой, под «Рамштайн» заточенной скиновской песне — которую Кинчев как только не переиначивал в послесловиях, и якобы никакого в ней нац-подтекста, и вообще она про Великую Отечественную. И вот — звучит она в здании ЛРК на «квартирнике у Маргулиса» на Рубинштейна в беззубо-акустическом уже изводе и хлопают ей не скинхеды, а их антагонисты, хипповатые сторонники фри-лав, мир-любовь-дружба-народов (на буржуазной основе)… В общем, как раз то что было у Довлатова при всей «сырости», у Кинчева отсутствует напрочь — хотя, кто знает, может, это уже такой градус абсурда, что и самоирония «добродит» где то ли небо, то ли днище, то ли дырка оттуда сюда вроде двери из коммуналки в ресторации, где кофе стоит не 25 рублей, как в моей любимой «Копейке» («Столовой номер один»), а 250 рублей (точно такая же по качеству и размеру порция)…
Довлатов умирал жертвой капитализма и алкоголизма. Не имея медицинской страховки по бедности своей эмигрантской, со своим «профессиональным» циррозом печени они путешествовал из клиники в клинику, потому что по закону каждая больница обязана была его принять без страховки, но, не являясь профильной (а профильные — это уже не больницы, а частные клиники), имела право тотчас его и сбыть в любую соседнюю… Такое вот узаконенное буржуями, обыкновенное и им самим незаметное лицемерие закона и медицины капиталистической — приведшее в итоге не к лечению, а к смерти писателя. Довлатов умер в «скорой» по дороге из одной больницы в другую, даже смертью подчеркнув непокой, движение, промежуточность судьбы мигранта-литератора. Есть в «Приключениях итальянцев в России» такой персонаж, что лишённый паспорта одним из героев, так и жил в самолётах, бородой оброс… Ей-богу, как с Довлатова писал Эльдар Рязанов (понятия о нём тогда не имевший, как не чаявший и своей заельцинско-«диссидентской» судьбы после СССР).
Советские потому и тогда слышали и понимали писателей-эмигрантов (забавно, что и у Лимонова, и у Довлатова сработал фактор «жена-средство-передвижения»), когда на них сваливались серьёзные жизненные испытания. Лимонов в Нью-Йорке до ухода Щаповой — это щекастый, упитанный баловень судьбы, с вызовом «совкам» позирующий вместе с Шемякиным, хвастающийся сложившейся жизнью. И совсем иной он в своей прозе об уходе Щаповой — с этапом отчаяния-падения тем самым, сфокусровавшим внимание отчизны, на угольной куче… Вот так же и Довлатов — скончался от «профессиональной» болезни, и тотчас заболело сердечко о нём на родине, стал куда понятнее, как и отыметый Крисом Эдди. «В России понимают лишь распятых» (с)
Некоторые довлатовские юморески грубоваты, но всегда публицистически точны (этой прикованностью к «пУбле» Довлатов тоже тяготился) — и я уверен, что образ сырого бревна у Лимонова носил прежде всего конкурентский смысл, он был очень ревнив ко всем судьбо-социально-близким. А вот, например, поэт Алейников — из смогистов который, друг Лёни Губанова, о чью голову Лимонов разбил красивую бутылку, — он с Довлатовым пил без каких-либо кункурентских чувств, позже это «снизу вверх» воспел в стихотворно звучащей прозе «Пир». И везде, даже в воспоминаниях — Довлатов какой-то уныло-молчаливый, словно шкаф, который таскают по неподходящим помещениям. Вот, в итоге — так и оставили на улице Рубинштейна, а он не решается выйти из этого комода (из фильма «По улице комод возили»)…
Дмитрий Чёрный, гражданин СССР, писатель