Если кто-то систематически пользовался платными фотоуслугами в девяностых — помнит, что некоторые «мыльницы» и фотобумага имели датировки-маркировки. Так вот: на данных фотографиях нет дат, ни на тыльной стороне фотобумаги, ни на самих отпечатках «с лица», так что подсказок нам ждать неоткуда. Однако то, что фотографии эти в том же фотоальбоме живут (откуда и были извлечены на сканирование, причём, по-моему, не первое уже), где и 1996 года Первомай в Нескучном саду, говорит и о временной близости — однако без уточнения, позже или раньше. Самым простым выводом было бы: это зима и весна одного и того же 1996-го. Но мне, лично по моим уже отросшим волосам, кажется, что это всё же 1997-й, где-то январь или февраль.
Вообще, даже в этой моей растерянности, в утрате хронологических цепочек — есть следствие внешнего, аподиктического фактора. Оформившееся политически в начале нулевых общественное неприятие того, что было с трудом прожито в девяностых или того, что было (кем-то со спокойными лицами, кем-то с восхищёнными или, наоборот, возмущёнными) пройдено мимо, диктует проблематизацию и отчуждение. Словно территория сплошных колдобин, где сбивается любая последовательность — вот как теперь ретроспективно воспринимаются девяностые. И каждый тамошний год и всякую местность, особенно в связи с нашей творческой активностью, нужно восстанавливать в памяти и по фотодокументам — не из-за субъективных изъянов самой памяти или документов, но из-за аподиктического фактора.
Работает предустановка.
Там — зло. Там где-то лежит зло, вот-вот выглянет, не утаится!
Даже если это попытка напрочь отбросить «оппозиционное» неприятие девяностых — в издании слепого ельцинизма, то есть радужного обожествления того периода, периода первоначального накопления капитала. Попытка узреть, не открывая глаз, в своём личном прошлом, на «Островке 90-х» только прекрасное. Первую любовь, первые стихи и прозу, прекрасные порывы души, созерцания города в его капиталистическом медленном преображении…
И сделать это можно, сделать это просто — но тут же сухая внешняя событийная хронология подскажет тебе, что минуты и годы, потраченные тобой на личное счастье, отсчитывали, отмеряли и длительность экономических преступлений всероссийского масштаба. Пока ты гулял, пел, сочинял и читал публично стихи — чьё-то богатство росло и росло, а твоё-то убавлялось, потому что социалистическое неизбежно, обвально приватизировалось. Росла не просто сила капитала, росла, крепла новая власть, от которой ты старался быть подальше. И чем счастливее ты в те годы был, чем глубже следовал велению времени отыскать в личном самое главное, — тем беднее оказался, в итоге, не на то потратил время и общественные связи… Таков диалектический неутешительный итог.
Смотря отечественные фильмы периода 1992-99 я часто удивляюсь тому, что автопоток — ещё изобилует жигулёнками, либо же дешёвыми, «небрендовыми» иномарками. Но обращали-то мы внимание именно на крутые иномарки, — казалось, что давно уже они только и ездят по Москве. Однако не так было. Просто глаз улавливал это новое среди привычного и его-то обобщал до эстетики момента, признаков времени, точнее — от нового обобщал, очерчивал временные контуры. Тут и улавливается как бы векторное, а не панорамно-ровное восприятие девяностых, характер восприятия. В прошлом, даже в самый момент сопребывания с этим ещё не прошлым, а настоящим, — всегда содержится и будущее, и будущее как бы забрасывает туда свою эстетику, свои признаки, своё агрессивное, яркое меньшинство признаков временнЫх. Яркое сияние этой новизны, вырывающееся, как на видеоплёнке после многих копий, за рамки предметов — превращает present в present perfect.
Сложновато нагромоздил, но сейчас будет становиться яснее, к чему это вообще. Я показывал вам наши лица и гитары в «первой серии» фотоистории, год 1996-й, весну его — позорный, проклятый год переизбрания Ельцина и нового витка приватизации, о котором позже разоткровенничался Чубайс в личном самолёте (как раздавая заводы в частные руки ниже стоимости одних средств производства, реформаторы забивали гвозди в гроб коммунизма). Раз уж пытаюсь играть и по правилам «радужных» реконструкторов «святых девяностых», глядеть из личного — сообщу, что та самая, единственная и уже два года любимая муза моя, что и по «Поэме столицы» гулять пошла вскоре, летом 1996-го была со мною на базе ГЕОХИ, на Селигере. Да-да, советские механизмы воспроизводства общества и индивидов продолжали работать внутри новой капиталистической реальности — ведомственные базы отдыха работали, на них точно так же, как в 1980-х был график дежурств по столовой, бесплатное пользование инвентарём (коммунизм!) — таким, как байдарки, виндсерфинги, палатки, спасательные жилеты, лодки, вёсла, платили только за путёвки, и платили разумно мало (профсоюзные путёвки были и вовсе бесплатными). Всё это было — как и те жигулёнки среди иномарок, реальность из социалистической своей ипостаси перетекала в капиталистическую постепенно, медленно, порой и незаметно, а вовсе не рывком.
Так вот: в нашем лично-лиричном отдыхе с Машей на Селигере, где были и её слёзы от недолюбви ко мне, конечно, и мои настойчивые, обезоруживающие её сомнения ласки, и чтение любимых книг (Экзюпери, Набоков), и даже ревность моей Маши к сестрёнкам Семёновым, заглядывавшим к нашему геологическому домику на костёр (устойчивый бирюзовый взгляд тринадцатилетней Лены Маша в свои двадцать трактовала как претензию на меня, поскольку давно, и именно здесь были знакомы) — был один забавный «политический» эпизод, бегло описанный в «Поэме столицы«… С нашей базы мы идём сосновым лесом с Машей в Залучье — ближайший административный центр, где проходят выборы президента. Путь это долгий, полтора часа примерно. По прибытии в Залучье, за смешными занавесочками среди почтово пахнущего антуража мы голосуем — она за Ельцина, я за Зюганова. На обратном пути чуть не ссоримся — и ведь какая-то аргументация звучала тогда, какие-то мысли!
Что ещё хорошо мне памятно, из разговоров на лестничной клетке того же года в доме Тоныча на Калининском проспекте, между записями, я слышу от него, что он, как и вся его милицейская семья, будут голосовать за Зюганова — потому что больше не за кого. И отчего-то мне было радостно это слышать, мне — но не Минлосу, который конечно же голосовал в первом туре за Явлинского. Которого тоже из «песни» не выкинешь, как и всех либерально, за капитализм мыслящих моих друзей и товарищей 90-х — мои первые книжки стихов (макеты) печатались не где-нибудь, а в офисе Игрунова, одного из вождей московского «Яблока» и в «яблочной» же типографии на Калужской. Прямым проводником творчества товарища Чёрного на «либеральные» мощностя был Николай Васильевич Винник.
Точнее, макет самой первой книжки стихов-верлибров («Выход в город», 1999) делал со мною дома в Южном Чертаново либералиссимус и культуртреггер Митя Кузьмин, которого тоже из «песни» не выкинешь, а уже саму печать тиража мы осуществляли на Калужской с Сашей Ковалёвым. Так он в прямом и переносном смысле работал «налево». Делалось это в боковой комнатке второго этажа «Станкоимпорта», и советская мощь демонстрационного зала станков — стояла прямым укором нашему мельтешению…
Зло вышеупомянутое, что в совокупности всех девяностых кажется очевидным пятном в ретроспекции — тоже имело динамическую природу, не творилось одномоментно. Так и выходит, что взяв по частям, по кадрам те самые девяностые — мы не обнаруживаем Зла, хотя оно и происходит в этот самый момент, тоже происходит, но ещё не произошло. Именно происходит, оно только складывается, хотя и кажется слабым фоном, а кому-то там, в 1996-м или 1999-м, кажется самоочевидным добром — ведь как хорошо, если у заводов появится хозяин с личной заинтересованностью в прибыли!
Где тот «Станкоимпорт», интересно, теперь, продаёт ли станки… Сожрала ли его огромное многоцеховое тело «боковая» клеточка либерализма, прежняя субаренда, проповедовавшая верховенство частной собственности? Проезжая недавно Калужскую по пути из Ясенево автобусом — здание «Станкоимпорта» видел, его сильно подвинул и прикрыл собой торговый центр, печать уже нулевых…
Но вернёмся в зиму 1997-го. Мы, то есть «Отход» того периода отправились погулять на Ленинские горы, а поскольку станция метро одноимённая давно отсутствовала, шли от памятника Гагарину и «золотых мозгов», РАН, видимо. Так интересно соприкоснулись Первомай-96 и Зима-97. И шёл с нами Винник, конечно же, — вот его это и снимки, в основном.
У прогулки не было конкретной цели — всё это легко можно было назвать хэппенингом, тем более что мы ориентировались тогда на времяпрепровождение сибирских панков… Забраться к заброшенному эскалатору — была моя идея. Я не проверял до того, можно ли туда войти, но войти оказалось легко, надо было только поднырнуть под бетонный забор.
Вообще, всю смысловую нагрузку этой фотосессии можно оценить лишь спустя десятилетия — ни печали в глазах, ни каких-то посторонних мыслей вы не найдёте. Нам весело, в основном. Это хэппенинг. Разрушение вокруг — лишь фон нашей юности…
Тоныч (гитара), Мотя (ударник), Анна (вокал), Джек Блэк (бас), ФилМинлос (тексты, акустика)
Эскалатор памятен мне с самого детства, потому что он был привычной дорогой моей к маминому ГЕОХИ — институту, имеющему самое непосредственное отношение к Лунной программе, в нём готовили карты для Лунохода, полёты к Венере и Марсу, в общем, это один из ключевых НИИ Советского (да что теперь скрывать — и американского, Марсоход стал возможен тоже благодаря «картографиням» ГЕОХИ РАН, чьи имена увековечены в названиях кратеров Венеры и Луны) космоса. А эскалатор — он как бы внешняя часть станции «Ленинские горы», вынесенная за пределы двухъярусного моста.
Эскалатор всегда поражал меня самим фактом своего непрерывно-рабочего состояния. Идёшь среди тихих аллей и ветвей — из метро идёшь или просто так… И вдруг — такое чудо техники. Словно портал куда-то в будущее. Интуитивное моё восхищение — не было случайным, просто ещё не оформлялось в подобающие объекту категории (это вновь к нашим гносеологическим спорам с Минлосом во флекс-сборниках, из которых и родился Манифест радикального реализма). Эскалатор — был воплощённый коммунизм на небольшом участке гор, тоже неслучайно названных Ленинскими.
Вот ты идёшь из метро, но свой пятачок ты уже бросил в турникет на входе «Маяковской» или другой станции, откуда отправлялся. А тут — тебе нужно на эскалатор. Так ты и входишь, и поднимаешься, и никто ничего тебя не проверяет — павильон часто стоит вообще пустым, без персонала. Огромная махина тащит вниз и вверх людей абсолютно бесплатно!
Что-то в этой позе и взгляде, уже не читаемом, моём есть от Михаила Казакова из «Покровских Ворот»…
Это чудо коммунизма в наши дни могло бы работать (и даже, кажется, работает? вроде бы Собянин обещался) на иных принципах — та же «Тройка» отмечала бы вход как «пересадку», не снимая ни рубля, но всё же допуская на эскалатор только пассажиров метро, а не просто прохожих, не желающих тратить лишних сил для подъёма по дорожкам Ленинских гор. Где-то там же имеется памятник Герцену и Огарёву, и где-то, а точнее везде тут — по долгу службы гулял, мерил своими шагами горы мой дед, Михаил Фёдорович Таборко. Именно отсюда-то, когда Ленинские горы вместе с Нескучным садом входили в ЦПКиО имени Горького мой дед и намечтал спорткомплекс «Лужники», и воплотил довоенную свою мечту в Спорткомитете в 1950-х…
Вот как выглядела его мечта, кстати (это именно довоенный проект, что ценно)
Вид практически из белых башен РАН, из «золотых мозгов», которых не было и в проекте, равно как и МГУ, это 1930-е... Эскалатор отчасти напоминает лестница, и, что ценно — уже намечен, но не как двухъярусный — метромост
Но сейчас — то есть во второй половине 90-х, — у эскалатора, у мёртвого, остановленного коммунизма, акселератора его, визуализированной лестницы социального прогресса, оказалась группа с подходящим фотосессии названием «Отход».
«Похороны Филиппа»
В служебном помещении внизу эскалатора
Ну, а вот как мы звучали в ту пору. Следует указать, что «Движение Ф» для нас открыл всё тот же Николай Винник — сперва, в 1995-м там прошла Флекс-выставка, поскольку мы ещё были тогда и графиками-самоучками с шариковыми ручками, рисовали нефигуративное, придуманное весной 1975-го года Владимиром Котовым и развитое в направление с А.Я.Сергеевым (в дальнейшем — профессиональным художником). Затем там же проходила акция Винника «Потлач» — раздача накопленных за десятилетие жизни в Москве вещей, акция шла в ряду аналогичных перформансов современного искусства, в духе Бренера и Кулика. Ну, а после мы пришли туда петь, концертов было два.
Снимал нас, кажется, Володя Булчукей, наш первый звукорежиссёр, школьный, ныне покойный. А вот цифранул с плёнки и обобществил в Сети Лёша Касьян, одноклассник Минлоса и первый «нареченный», но не фактический ударник «Отхода».
Есть и второе выступление, оно будет в третьей «серии».
Дмитрий Чёрный, координатор Московской рок-коммуны
Фотоистория ОТХОДа: мёртвый эскалатор, 1997: 2 комментария