Когда-то давным-давно в неком цветущем молле, ну, скажем, Атриуме ныне занесенной пылью забвения Москвы я и мой молодой муж купили дорогущее (по тем временам и бюджетам) шерстяное пальто удивительной турецкой фирмы, назовем её Ормунд (хотя, почему Ормунд?.. ну, пусть уж так и будет). Отличнейшее тёмно-синее пальто из тонкой ткани с едва приметными зелёными полосками, практически не существующими, в котором молодой муж смотрелся античным полубогом, полубог в пальто с отличными круглыми пуговицами.
Шли годы, пальто таскалось за нами по свету, меняя континенты и города. Мы стали отмечать течение времени. Течение времени было заметно в наших бренных телах и в пальто, которое утратило прежний мягкий шерстяной блеск и приобрело гладкий блеск залоснившейся ткани.
Пальто было пора на покой, точнее, в утиль, но, возможно, потраченные на него бешеные семьсот долларов, или воспоминание об античном полубоге в пальто с полосками, в шоурумах и зеркалах молла, или образ старого пальто, когда оно ещё было новым, затмевал его нынешнее состояние и останавливал от того, чтобы проститься с пальто. Библиотеки коллекционировались и раздавались, шарфы и платки приобретались и терялись, туфли покупались и снашивались, тостеры и лампы оставлялись на прежних местах, в бесконечных скитаниях, но пальто неизменно выныривало из очередной коробки и, подозрительно блестя, чтобы не сказать, лоснясь, встраивалось в очередной гардероб. То в отдельной гардеробной комнате в неограниченном по размерам Техасе, то в крохотном шкафчике девятнадцатого века, с отстающим шпоном, требующем реставрации, перехваченном в Бруклине с Фейсбук-маркетплейса, где шкафчик отдавали даром.
По-прежнему высокий и столь же похожий на античного полубога, но уже полубога постарше и посолиднее, муж упрямо не желал расставаться с пальто его юности. Положение, возможно, осложнялось тем, что фирма Ормунд, производившая пальто из тонкой шерсти в неограниченных количествах, прекратила своё существование с выпуском приобретенного нами пальто. Пальто мужа было последним выдохом фирмы, шедевром, после которого фирме больше незачем было быть на свете, а другие не знали уже тех лекал.
Какие-нибудь Ральф Лоран и Тим Хильфигер, а может, и сам Александр Макквин, не говоря уже обо всех остальных, не знали турецких тонкостей. И не были способны к производству пальто, отдалённо сравнимого по качеству ткани и пошива с неизвестным и незабвенным Ормундом.
Наконец настал день, когда пальто стало дезинтегрироваться на глазах, и пояс, вшитый назади с обеих сторон, разошелся справа и требовал починки. Рука небытия наконец протянула свои костлявые пальцы к пальто и схватила его за хлястик. «Нет, не отдам!», — закричал или, как вот всегда пишут в красивых книжках, вскричал муж и потребовал сдать распадающееся пальто в ателье, где его непременно подошьют, обновят и вернут к жизни.
Уже в рамках чисто антропологического эксперимента, даже где-то интересуясь, когда само собой закончится симбиоз муж-пальто, если дать ему быть, как оно есть, я свернула пальто в рюкзак, который сын умудрился износить до похожего состояния всего за две недели, в то время как мужу потребовалось полтора десятилетия для того, чтобы сносить пальто до состояния рвущейся на глазах паутинки, и понесла свою драгоценную ношу в ближайшее ателье. По дороге до ателье я остро ощутила бренность человеческой жизни, тащащей пальто в починку.
Так должен себя чувствовать человек, проживший жизнь. Он не может расстаться с пальто, с которым он познакомился в юности и которое стало частью его самого, его собственной идентичности и знаком неизбывно-семейной жизни. Он (или, в данном случае, она, а ещё точнее, я сама) несёт это грёбанное пальто в ателье, чтобы подшить отпоровшийся ремешок или хлястик (что бы это ни было), как будто мы до сих пор живём в мире венских стульев, к которым прибивали и приматывали отвалившиеся спинки, или заштопанных носков, в мире, где перепроизводства нет, а вот производства всегда не хватает.
Придя в ателье по починке одежды, которое оказалось неприлично модным и где стоял изогнутый пыточный модный чёрный диван, на котором нельзя растянуться, а можно только сидеть в полукружке, и где, очевидно, подшивали блестящие платья и костюмы с иголочки, я ещё более устыдилась нелепой цели своего похода по починке пальто бессмертного неизвестного бренда Ормунд пятнадцатилетней, если не двадцатилетней, давности, и на вопрос, что у вас, ответила, да вот, у меня пальто. Прекрасно, ответила рецепционистка, просияв, и в освещённый зал вошла высокая, как башня, чёрная женщина в копне чёрных туго вьющихся волос. Хозяйка салона, решила я. Начальница швей.
«Так, что тут у нас», — сказала хозяйка салона, — «Сколько лет уже у вас это пальто?» — «Лет пятнадцать», — сказала я, — «Вот тут разошёлся пояс». Хозяйка салона (может, просто дежурная по смене) стала пристально изучать пальто. «Мы должны понять, что ещё здесь происходит», сказала она, «потому что, если тут есть какие-то дыры, или пятна, то нужно, чтобы мы с вами обе знали об их существовании».
«Да это неважно,» — сказала я. — «Поверьте, я не буду у вас спрашивать про какие-то детали».
Мастер продолжала придирчиво изучать пальто и показала мне какую-то потёртость на правом краю подола, с которой я могла бы спокойно прожить до конца жизни, не узнав, и ничего не потеряв, и край рукава. На краю рукава ткань предательски истончилась. В скитании по мирам пальто утратило несколько ниток.
«Это можно как-нибудь поправить?» — спросила я, глядя в лицо распадающемуся материальному миру, с его отсутствующими нитками, понимая, что, скорее всего, вообще ничего в мире уже нельзя поправить, — ни выбывшие нитки, ни ускользнувшее время, ни несчастное пальто, ни вращение звёзд в отдалённых галактиках, ни движение водных и человеческих масс, ни перемещение потоков ресурсов, ни войну, ни глобальное изменение климата, ни какие-то обстоятельства моей собственной жизни, — и добавила: «Может быть, это можно как-нибудь починить?»
— Сейчас, — сказала хозяйка и скрылась за шторой, — тут клиент с пальто…
Она вернулась из-за шторы с женщиной в чадре. Мастер, решила я. И сказала: «Вот, посмотрите на рукав».
«Можно распороть подкладку, немного завернуть рукав и тогда край будет вот здесь. Кстати, а вам не велико это пальто?»
— Это не моё, — сказала я и добавила, непонятно зачем, не иначе как для того, чтобы оправдаться в глазах незнакомцев, — это пальто старше моего сына. Это пальто его отца. А сколько будет стоить подвернуть рукав?
«120 долларов» — «Нет, наверное, это уже не имеет смысла»…
С неподвёрнутым рукавом уговорить мужа расстаться с пальто по крайней мере в конце осени будет, возможно, немного легче. А если добавить ещё 120 долларов, то можно, поди, купить и новое пальто, или куртку.
Уходя, я услышала щебет за спиной: «Это пальто её отца, оно у нее уже много лет, это так мило» («That’s her dad’s coat, and she had it for years; that’s so cute».)
Я выбралась из ателье — его узкого коридора и маленького лифта — на улицу с новой историей о себе, как о человеке из мира, во всём параллельного тому, который я знала, за исключением того, что у неё в Нью-Йорке могло бы быть пальто отца, которое она хранила у себя годами (неизвестно для чего), что было по-своему где-то мило (если, конечно, «мило» не было микроагрессией, впрочем, не будем более параноидальны, нежели необходимо). Вышла и пошла по улице, которая пересекала другие улицы под углом в девяносто градусов, внезапно понимая, что и у меня на рукаве свитера есть нитка, которая выбилась из ряда и которую давно пора было бы срезать.
Василина Орлова