Лето двадцать четвёртого года отметилось аномальной жарой… Дождь два месяца кряду, мороз минус тридцать – это в Средней России воспринимается спокойно, как житейская неизбежность. А вот к аномальной жаре мы так и не смогли привыкнуть. Она приносит нам упадок сил, усталость, и в тоже время взвинченность и нервозность на грани истерики.
Пассажиры автобуса номер сто пять тряслись с измученным видом и безнадёжно ждали своей остановки, чтобы вырваться из этой проклятой душегубки и спрятаться в тень. У жд-вокзала сели новые пассажиры. И был среди этих пассажиров один. Парень в военной форме.
Когда он вошёл, с ним как будто хлынул раскалённый, плавящийся воздух.
Лет ему было – двадцать шесть. Пятнистая куртка и брюки до того заношены, что из хаки стали глиняно-рыжими. Чёрный от загара. На ногах – кровавые бинты… Он резко отличался от остальных пассажиров. За его плечами, за его тощим рюкзаком жила и дышала иная реальность. Она шла за ним по пятам, он носил её с собой.
Он огляделся недоумевающим взглядом – и вдруг сел на место кондуктора рядом с водителем. Водитель ПАЗика покосился недовольно, но ничего не сказал. Кондукторша дёрнулась, чтобы накричать на него. Но передумала и продолжила продавать билеты. Наверно, надеялась, что он сам уйдёт.
Но парень не уходил. Он пытался разговаривать с водителем. Это ему давалось тяжело. Он старался заглянуть в лицо собеседника – а взгляд туманился и уплывал в сторону. Улыбался – а вместо улыбки выходила мученическая гримаса. Но ему непременно хотелось поговорить. Пересиливая усталость от многодневного недосыпа и чугунную тяжесть опьянения (да, он был пьян – пьян мутно, нехорошо), он смотрел странно радостными глазами, и говорил слишком громко для автобуса:
– Браток, а я сразу понял – ты душевный мужик… У меня дядя водила, фуры гоняет, дядь Костя, слыхал?.. А я на гражданке авторемонтником работал, да, браток! Сколько железа через вот эти руки прошло! – он засмеялся, показывая тёмные от загара, с нечистыми ногтями руки. Его смех походил на всхлип.
Водитель смотрел вперёд, напрягая лицо, и время от времени нехотя пожимал плечом, то ли соглашаясь, то ли отмахиваясь от непрошеного собеседника. А тот, как человек, дорвавшийся до общения, говорил жадно, сразу обо всём, сам себя перебивал, сам себе отвечал:
– Да, браток, родной город!.. Раньше у вокзала был сквер, а теперь парковка… Я полтора года здесь не был, веришь? В двадцать втором ушёл. И вот теперь, по ранению… Кости не раздроблены, только мясо немного покромсало, ерунда. Растяжка, браток, она такая штука – если тебе только ногу оторвёт, считай повезло… А мне даже ступню не оторвало! – парень снова засмеялся смехом-всхлипом. – Полтора года. И скажу тебе, браток – я за эти полтора года такое видел! Я такое видел!
Он замотал головой.
– Тебе не надо такое видеть, браток! Не надо! Не надо…
Он мотал головой, взгляд у него стал невидящим и светлым. Сейчас он был не здесь. Он снова был там, в том аду, из которого он вырвался телом, но в котором продолжал жить мыслями и чувствами.
– Мужчина, пересядьте, пожалуйста!
Кондукторша уже закончила с пассажирами, вернулась к своему месту, и теперь, сознавая свою правоту, требовательно повторяла:
– Мужчина, вы слышите? Это место кондуктора! Там есть свободные места, пересядьте, пожалуйста!
– Что ты, как слепень над ухом. Дай поговорить с человеком… Чего тебе?
Он смотрел, встряхивая головой, словно выныривая из пучины, не понимая, кто она такая, и где он сам, и зачем… Лицо его изменилось. В нём уже не было добродушия. Взгляд стал бешеным. Он матерился, выкрикивал угрозы. Кричал, что он «всех офицеров отправит в пекло».
– Мне плевать, хоть капитан, хоть генерал! Всех закопаю… Всех!
Пассажиры взглядывали на него – на полинявшую, нечистую форму, на иступлённое лицо – и поспешно отворачивались. Взвинченность нарастала. Кондукторша, войдя в раж, повторяла как заведённая:
– Мужчина, пересядьте! Это место кондуктора!.. Мужчина, пересядьте!
Наконец, он вернулся в реальность и вспомнил, где находится. Посмотрев на кондукторшу воспалённым, измученным взглядом, он встал, хромая, и перешёл на свободное место впереди. Но та не отстала от него, а начала требовать деньги за проезд.
– Мужчина, платим! Достаём деньги и платим! Слышите, мужчина? Пла-тим!
Он сперва опять не понимал, чего она от него хочет, моргал воспалёнными глазами, потом понял, долго и старательно искал что-то в рюкзаке, достал какую-то мятую бумагу и показал ей:
– Вот.
– Это что?
– Я со свО.
– Ну и что? Платить всё равно надо!
– Я со свО!!! – повторил он, наливаясь тёмной кровью.
– Ну и что, что со сво! – она повысила голос, теряя терпение. – Платим за проезд, мужчина! Достаём деньги и платим… Хватит валять дурака! Спрячь свои бумажки…
Он вскинулся как-то разом, весь, взгляд его мутных глаз из загорелого лица стал страшным и почти белым:
– Ты что, сука, страх потеряла?! Я со свО!!! Полтора года… Полтора года, слышишь!.. Уйди! – вдруг крикнул он диким голосом, и затрясся. – Уйди, сука!
Кондукторша ахнула, изменилась в лице, отбежала на середину автобуса, и, оттуда уже, находясь, так сказать, под защитой граждан, заголосила на весь автобус:
– Ты что, мне угрожаешь? Ты что, мне угрожаешь, изверг?! Я что, сама это придумала? Все платят. Изверг долбанутый… Плати давай! Нечего тут!
Но он её уже не слышал. Он уже забыл о ней. Повернувшись назад, он пытался что-то рассказать пассажирам, которые сидели за ним.
Кондукторша в праведном гневе снова воззвала к совести грубияна – всё так же держась на безопасном расстоянии. Но тут какой-то мужчина, жидкий телом, аккуратно одетый, тронул её за руку, и сказал, явно нервничая:
– Да оставьте вы его уже! Я за него заплачу. Только не лезьте к нему… Вы же видите, что с ним творится. А если у него ствол?! Ещё устроит здесь стрельбу! Уже были такие случаи. Им же там крышу сносит напрочь!
– Не говорите! – вполголоса подтвердила женщина с соседнего сиденья. – Мне тоже рассказывали о подобных случаях… Боже мой! Жить стало невозможно с этой войной!
Люди, слышавшие этот разговор, нервно задвигались, и тайком посматривали на парня – неприязненно, отчуждённо, тревожно.
А парень всё приставал к сидящим рядом пассажирам. Пытался им что-то рассказать. Рассказать про тот кошмар, в котором только что побывал. Про огненный ад, после которого, если останешься жив, прежним уже не будешь. Про друзей, не похороненных, оставшихся лежать так, как их уложила смерть. Про воду из лужи и загноившиеся раны на ногах.
Он рассказывал, тряся головой, меняясь в лице. Поворачивался то к одному, то к другому. Но все прятали глаза, смотрели мимо него. И он водил по лицам мутным взглядом, и в этом взгляде были потерянность, злоба и недоумение.
Он уже ненавидел этих штатских. Пока он и такие, как он, проходят все круги ада – ЭТИ живут как ни в чём не бывало… Он ждал, что «на гражданке» его встретят как героя, как любимого брата. Что будут слушать с сочувствием и братской теплотой. А ОНИ делают вид, что его нет. Он ИМ не нужен, он ИМ чужой… В НИХ нет благодарности и сочувствия – а только отчуждение и неприязнь. И душераздирающие слова о муках его и его товарищей не находят отклика. Их не слышат, не хотят слышать…
И вдруг он закричал, распахнув отчаянные, сумасшедшие глаза:
– Сволочи! Зачем я вас защищаю?!
Все вздрогнули от этого крика. И хотя сделали вид, что ничего не случилось – но почувствовали какую-то непрочность. Как будто хрустнуло и качнулось под ногами. Подумалось, что таких, как этот парень – сотни тысяч. Они обуглены дымом, привычны к смерти. Что, если они вдруг посмотрят таким же сумасшедшим, невидящим взглядом? Если закричат так же страшно, гневно и бешено? Что тогда останется от их, обывателей, жизни? И от них самих?
И вдруг он поднялся и вышел. В центре города, где толкалась толпа народу, несмотря на жару. Вышел как-то внезапно. Непонятно, здесь он должен был выйти, или он просто увидел террасы ресторанов и нарядных, улыбающихся людей – и пошёл туда, где красиво и ярко.
– Да-а! Крыша у него едет – только в путь! – мужчина, который предлагал заплатить за парня, покачал головой.
– Конченный, – с уверенностью заявила худая женщина, острая, как карандаш. – Он кого-нибудь грохнет, вот увидите. Может, уже сегодня сообщат в новостях.
– Запросто! – подтвердил мужчина.
После этого разговоры затихли. Теперь на окна автобуса падала тень, и стало немного легче. Трясясь на сиденьях и глазея в окна, люди пытались вернуться к своему, житейскому, обыденному. Пытались вычеркнуть из сознания ту больную, исковерканную реальность, которая только что ворвалась в их жизнь. И за двадцать минут смяла обычный ход мыслей, смутила душу, пошатнула опоры.
Валентина Янева
На фото — то, что осталось от Бучи после «освобождения» в 2022-м