почему же мы называли тебя между собой рокенрОлльной? ни я, ни Дэн не встречали серьёзно слушающих рок девушек, и образ возникал из клипов на канале «ту бай ту» (2х2), на котором уже года два как квартировал суперчЭннэл (самый роковый на тот момент)… это конечно же было желаемое за действительное.
но внешние признаки имелись: причёска (стильно растрёпанное каре), светло-голубые «родные» джинсы в цвет глаз, ещё редкие для школьниц конца 80-х и подчёркнутые неяркой матовой помадой, вполне телегеничные губы… такие старшеклассницы, конечно, должны любить рок. и, желательно, сразу же рок тяжёлый – тогда будет тема для общения.
в нашем случае не скажешь ни одной банальности: ни «подкатил», ни «клеил», ни «кадрил»… просто мы сидели рядышком на физике, на задней парте. и я списывал твои аккуратные данные занятия, когда опаздывал… не в школе, а в главном здании МГУ на подготовительных курсах при Географическом факультете, перемещаясь по лестницам от 21-го до 23-го этажа. особенностью курсов было то, что само их посещение, вроде бы, ничего не давало, кроме знаний, но подготовка велась теми же преподами, которые принимают вступительные экзамены и, к тому же, была бесплатной, как всё образование. три раза в неделю я торжественно-буднично отправлялся на 111-м автобусе от Площади Революции на Ленинские горы: понедельник, среда, пятница. география, физика, математика (натаскивали по билетам прошлых экзаменов)…
изначально ты сидела с потешным малым Кирюхой, который общался с тобой, словно знал сто лет. однако выяснилось позже, что он парнишка с твоего двора, не более. а мне поначалу казалось, что более!.. смешна эта ревность девственников, однако я вспомнил кавказскую киноформулу «кто нам мешает, тот нам поможет» и стал постепенно сближаться с Кирюхой. длинный, тощий, сутуловатый хохотун со стрижкой «полубокс» обожал и сам рассказывал без устали анекдоты, а поскольку делать это логично было в курилках, ходил с нами на лестницы: со мной и Дэном. был на год помладше, что делало Кирюху в присутствии двух «юнг» (мы вдобавок учились в Школе юного географа, и летом путешествовали с нею) практически юнгой на фоне боцмана и лоцмана. уровнем анекдотов и марками сигарет (добываемых у наших школьных мажоров – бордовые «двухкассетные» Dunhil International и тёмно-синие побратимы их Rothmans из «Берёзки»), мы показали класс, потому заглядывавшая покурить за компанию с Кирюхой Наташа, конечно, уходила оттуда не с ним, а с нами. обаятельный рыжеволосый Дэн, дружески уловив направление моего лирического прицела сразу же, — старался способствовать сближению. мы казались ему внешне похожими и потому сочетаемыми…
вообще, обаятельная у веснушчатого Дэна была улыбка – на такую улыбку идут девчата! то, что называют потом носогубной складкой, подчёркивало его румяные щёчки и здоровый дух в здоровом теле теннисиста-любителя. кому улыбнётся, с тем, кажется, уже и подружился навек…
***
общая наша с тобой нерешительность (заслоняемая непрерывной речью: сложнейшими словопостроениями и обменом информацией, которой действительно в эти годы было с избытком) пробуждала в Дэне невиданные компенсирующие силы – он поневоле, без каких-либо просьб моих, становился массовиком-затейником в пределах недолгих коридоров нашего общения. был третий-не-лишний… это его идея была полезть по лестницам прямо от курилки на технический этаж: шагать по полвека скрипящим уже дубовым паркетам, слушать моторные завывания лифтов и гадать, на каком остановится, пока я, почти случайно, держал в сумерках твою ладошку спешно потеющей своей рукою тонкопалой. а ты, кажется, впервые разглядывала меня, думая, что женствующий блеск глаз мне незаметен (боковым зрением)… и тогда я посчитал обязанным выйти из неприличного молчания доверительно и образно:
— Мы слышим, как работает могучий механизм… В него садятся, как мы, абитуриентами, а выходят кандидатами наук…
— Только этажей они в сумме проезжают за пять, а потом ещё аспирантских лет… Сколько, Дэн? – повеселела ты, приняв распасовку.
— Таких небоскрёбов в мире нет, эт ближе к расстоянию до Луны!
шутейный магнетизм нашей троицы легко распадался, едва лифт с древними цифрами этажей, наподобие диафильмов меняющихся в пределах стальных рамок, опускался на единственный этаж с каменным полом, который был верным признаком приземления. кстати, роль этой высотки и самой высотности в нашем знакомстве – существенна. поэтому внизу, где перекрещивались траектории населения общаги гэ-зэ и тех, кто ходил сюда, как мы, пока в гости – конечно, росла вероятность твоего случайного сдвига с общего пути в направлении знакомых девушек. случалось, что даже до турникетной двери вместе не доходили…
правда, расстроиться не было времени: мы с Дэном перебрасывались улыбками, ощущая, что сближение Дэ и Эн всё более возможно, в чём он меня подбадривал не словом, а делом. даже как-то легче становилось ждать в одиночестве моего сто одиннадцатого на своей стороне перед клубным входом, зная, что ты – жительница Другой стороны и направления, но сейчас не выйдешь из клубной части, не заставишь сердце учащать бой, стремиться шагами к тебе (зачем? ещё раз поздороваться и попрощаться?)…
существование не просто друг друга в одном помещении, по некоторым общим дням, но некоего долга познания над нами, как шпиля ГЗ МГУ – скорее, озадачивало, облагораживало, но не отвлекало от главного… а главным для меня было вовсе не вникание в формулы непролазной, как в школе, так и здесь, физики, — но время после занятий…
по рассказам и роняемым тобой топонимам в курилке, я лихорадочно, но точно строил картину твоего мира за пределами МГУ, в который теперь хотел войти не просто так, не случайно, а с удачным, информационно самодостаточным поводом – как бы с дипломом в руках. какие-то «генеральские башни» неподалёку от площади Ганди. постепенно выяснилось, что как и мы с Дэном, ты слушаешь «Бон Джови», однако любимой группой является совершенно иная – Warlock. имея металлический значок оной (просто за красоту патлатиков возглавляемых девушкой на ядовито-голубом фоне), о группе я только слышал, ни разу её не слушал. ещё видал фото вокалистки её Доры Пэш сотоварищи в Жэкином, стычкинском Metal Hammer’e.
итак, твой домашний мир имел те же кассетные слоты, что и квартира Дэна на Фрунзенской набережной (где мы с ним тайком от его академических родителей попивали пиво)… подкассЕтники, к которым, по идее, моя небольшая, но интеллигентно подобранная коллекция могла бы предложить подходящую-отсутствующую, как ключик… тебе (как по крупицам, по сигареткам, выяснялось) нравился и «фанни-металл» в лице (уже обаявшего уже нас с Дэном) «хэловИна», однако вторую, лучшую, по слухам, часть «Хранителя семи ключей» я ещё не записал в студии «Нива» на Калининском, в «Мелодии». а её-то как раз ты не слыхивала тоже…
однажды, незадолго до начала школьных и прочих выпускнО-вступительных сует, в конце тёплого апреля получилось нам горизонтально продлить путь от вертикали лифтового спуска с 21 этажа — не до «пока» за дверным турникетом, а за пределы МГУ. и этому способствовал как раз разговор, из которого родом выше выясненные факты о немецкой части твоей фонотеки. Дэн по пути от лифта к выходу встретил друга (партнёра по теннису на здешних кортах) – счастливца из общаги ГЗ, который «уже поступил» и заканчивал первый, тяжелейший курс мехмата, а для нас только это было ближайшей целью жизни – «поступить в МГУ». высокий друг Дэна конечно же увлёк его в свои края (с улыбчиво подразумеваемой возможностью даже угоститься чем-нибудь алкогольным в общаге), но Дэн при этой отстыковке от троицы так лихо подмигнул мне на прощание, что я уловил импульс: пора провожать! инициатива не могла исходить от тебя или меня из-за одинаковой робости при неуёмной разговорчивости…
другого такого стечения обстоятельств не ожидалось: малейшее напоминание об учебном долге, как удар по проигрывателю, могло бы нарушить только начинающуюся рок-композицию, «медляк». а время было настолько позднее (занятие сдвинули из-за учёного совета у преподавателя-физика), полдесятого, что заниматься чем-то дома уже не с руки… и на улице темновато для одиночного маршрута шестнадцатилетней внучки генерала, и автобуса ждать – занятие долгое. озирая сверху, от колонн и читающих скульптур клубного входа обе автобусные остановки, мы поняли, что вверяться воле сто одиннадцатого не стоит: в центр он ещё может поехать, а вот из центра вряд ли…
посему уйти одному к метро мне было бы в высшей степени неприлично. учтём и год, девяносто второй, разгул тревожности родителей и преступности детей. позвонить за две копейки с телефона-аппарата в вестибюле клубной части со словами «иду домой» это начать строгий отсчёт (пешком отсюда до ваших генеральских домов — полчаса, призналась с какой-то нежной скукой ты), поэтому мы рискнули не звонить…
***
шаг за шагом по долгой лестнице вниз, в правую сторону, к едва ожившим (новым поколением листьев) сухим стволам перед Химфаком, мы отправились в неведомые для меня дали. прошагали гордое и высокое крыло общежития, куда наверное, параллельно нам, отправился Дэн, и так же прямо, ни шагу в сторону, углубились в новейший для меня, неспешно смеркающийся мир.
а он, за каменными воротами, за пешеходным нешироким в них проходом, нас сблизившим – как будто и притаился. специальный экзотический низкорослый лес при МГУ, при Биофаке… и накинулся справа неведомыми, разнузданными весенними ароматами.
— А чем так странно и сладко пахнет? – спросил тебя чуть тише, чем у ГЗ говорили.
— Так ботанический же сад!.. – улыбнулась ты сумеречно и мальчишеско слегка. — Не бывал, чтоль, ни разу?
— Нет, тут мой автобус, если от метро, всегда поворачивает, от ворот к гэ-зэ, — я сделал пару пассов руками, это был и повод улыбнуться, почти покаяться за центризм «центрового», — а до того объезжает всю территорию, ну, как будто показывает весь унивЕр, не поближе, а подальше едет…
я продолжал говорить, но ты как будто и не слушала, а ускорившись, всё глубже уходила в мир без фонарей. в те сумерки, среди которых и взялся провожать – но не просто шла дальше… а облекалась запахами! каких-то нездешних яблонь и оранжерей, то хвойными, то тюльпанными (хотя тюльпаны почти не пахнут) тонкими веяниями – и все они казались мне твоими, домашними, а не посторонними… при том, что основным оставался твой тонкий парфюм: новые ароматы сада на него как бы нанизывались.
мне несказанно захотелось тут заблудиться, а не идти всё время прямо: несказанно потому, что сказать тебе это было бы равносильно бегству часового с поста. ибо время нам отведено строго по расчёту кратчайшего пути от башни ГЗ до пока неизвестной мне другой башни. и ещё несказанно зажелалось волос твоих вдохнуть, потому что весна окутавшего сада была только предлогом… (но это была мысль-секунда, мы речью отвлеклись от моих воображаемых окаянств)
— А у вас многие в классе слушают варлОки? Ну, и вообще рок тяжёлый? – вернулся я аккуратно к теме, выстроившей повод общения и путь (и переводя взгляд с каре на освещённые закатом ресницы)…
— Да нет, вообще, пара парней, и в параллельном классе ещё. С ними кассетами наши парни меняются, а потом нам перепадает… – ты как будто заскучала, ждала от меня не этих вопросов, наверное.
— А ты часто тут ходишь? – спросил я наугад, но не ошибся, ты глянула заинтересованнее.
— Даже до того, как начала ходить, — улыбнулась, словно я верно, наконец, решил задачу по физике, — меня сюда бабушка на коляске возила, сад показывать. Она эту ботанику, растениеводство всякое, чудеса Мичурина обожает, в отличие от меня. На даче у неё тоже свой ботанический сад-заглядение, даже кедр дальневосточный вырастила с лимонником… Но не моё это, мне океанология ближе.
— О, гидробионты, осмотическое давление при переходе рыб из речной воды в морскую! Это у нас было, даже курсовую писал…
— А у меня это всё только будет… Надеюсь… Если не пролечу. – В серьёзности твоей был и упрёк, поскольку «юнги» имеют «плюс балл» при поступлении, на конкурсе.
мы прошагали желтоватый отдалённый ассиметричный дворец Биофака, о чём ты сказала отвлечённо, поскольку всё равно вводила в свои, неведомые мне владения, поминая то одноклассников, то альбомы услышанных благодаря им групп… я же слушал всё без разбора, жадно: привыкая к твоему росту на полголовы меня ниже, запаху волос, проблеску бисерных серёжек, шагам. и подмечая наличие высоких сгорбленных фонарей по краю тротуара при отсутствии в них света (время неработающих составляющих нашего города – ничем не удивляло, а природа удивляла приятно, и эта подступающая тьма, казалось, только выделяет запахи рукотворного леска справа, отражающиеся и от зданий слева). вся эта неустроенность по части света оправдывала моё пребывание по ту сторону каменных ворот, условной линии обыденности, моих же представлений о карте МГУ. мы как-то незаметно друг для друга взялись за руки, точнее — пальцами за пальцы…
там, в условно женском мире, неведомом мне совершенно, — полно кассетного металла, ещё не прослушанного, школ, внешне похожих на мою, но с лицами других старшеклассников и неформалов со значками на тёмносиних школьных пиджаках… не то чтобы антиподы, но обитающие здесь потомки университетской профессуры, дипломатов – конечно, имеют магнитофоны и видакИ. значит, это интересные края, более просвещённые. и там выросла ты, в геометрии повседневности, пока мне, ведомому, неведомой, неясной – но заочно прекрасной. весь мир, преисполненный познания и открытий будущего, уже университетского, большого будущего, — с преодолением государственных границ, — представал через твой силуэт, шагающий чуть впереди.
потом, огибая некие кирпичные тени, похожие на корпуса столовой или гаража, мы, дорожа нашим нежным и почти незаметным сцеплением, свернули левее, где было ещё темнее. однако свет автомобильной жизни по ту сторону некоего попутного нам барьера – больше звукового, нежели визуального, — сообщал, что царство весенних экзотических запахов и отсутствия света в фонарях завершилось, осталось позади, мне на горе. где-то там же, за барьером, наверное, твоё жильё и конец маршрута. однако и ты не спешила: под Институтом механики и пасьянсом его немногих освещённых окон обнаружилась помпезная лестница вниз.
шаги вниз, средь длинных полутеней каменных балясин, казались медленнее предыдущих, а с лестницы открылся вид на бульвар, сквозь молодую листву которого виднелись сплошной стеной дома и их окна – дома поколения Университета и моего дома, годов 1950-х, не выше десяти этажей… никакого подобия генеральских башен видно не было, и это дало надежду, что они подальше. значит, минут десять, а то и побольше ещё есть. я заговорил, скрывая эти мысли и растерянность:
— Надо же, на МГУ цивилизация не кончилась!.. Это бульвар или проспект? А, может, парк?
— Мичуринский проспект. Там дальше Мосфильмовская… Только давай вот тут передохнём немного, — сказала ты, аккуратно освобождая пальцики, присаживаясь по окончании первого марша лестницы, — здесь должно быть тепло, за день солнце нагревает…
и впрямь, плита, на которую ты села (я потрогал освободившейся рукой), была теплее обыкновенного камня в эту пору дня. села немного провокационно, поскольку я оказался прямо перед тобой, как не бывало ещё там, где мы шутили и курили после занятий. глаза, сейчас тёмно-синие из-за освещения, устремились на меня.
— Я не устала, просто это волнение, скорее. Надо чуть пересидеть, нервы перед поступлением бережём-с…
мы заново привыкали к шуму машин и троллейбусов – настолько тишь ботанического сада и язык его запахов отучили от внешних звуков. с ветерком проехал «трОлик», светящийся наподобие фонаря, почти пустой. наиболее отчётливо прозвенела троллейбусная цепочка заземления, что находится под кабиной. я подумал, что это мог быть один из троллейбусов, идущих от метро «Университет»…
— Я сама, ну, если одна, и когда так темно где-то, никогда не хожу – лучше обойду по освещённому, — улыбнулась ты признательно снизу вверх, подтягивая колени к подбородку, — так родители велят, времена чёрте-какие, говорят, их страшат рокеры, гопники, наркоманы, — кто угодно в таких тёмных местах тусит… Так что спасибо за проводы.
— Ну, так ещё не допроводил! — теперь я улыбнулся с нехарактерной возрасту мудрИнкой.
— Дальше спокойнее. В смысле, даже вечером многолюднее, тут уже ни на кого не нападут не замеченными.
— Да кто на территории унивЕра нападёт? Мне кажется, это преувеличение. Ни разу тут не видел ни рокеров, ни мотоциклов вообще. Но если заедут, то — вот же окна институтские, там люди, всё видят…
— Ай, люди… Перестраховка, на том стоим! Ещё раз спасибо, ты настоящий джентльмен, — сказала ты, вставая на парапете, и становясь теперь меня выше, а соскочила — опершись о моё плечо…
точнее даже – взявшись за моё плечо, с долей деликатности и даже нежности, так касаются не предметов, а своих знакомых… через плечо я ощутил многое: что не чужой в этом новом, потустороннем Институту механики и МГУ мире, что наш путь далее через Мичуринский проспект – это не только путь за кассетой, это знакомство и, наверное, сближение…
(что мог я ещё думать, имея на счету лишь один платонический роман с невысокой русовлАсой и по-детски веснушчатой, тоже голубоглазой как ты, «юнгшей» Юлей Валовой? «роман» оборвавшийся год назад на стадии прощальных поцелуев в щёчку и лежания головой у неё на полненьких коленках — и то лишь однажды, в купе по пути с весенней практики из Львова. ни я её родителей, ни она моих не видала – встречались только в школе ЮНГ, у меня в школе и на летней практике, по пути на которую и расстались, всего лишь не поздоровавшись на Киевском вокзале.)
таинственно, снова трепетно ухватившись пальцами, наискось влево мы перешли проезжую часть и прошли то, что по-прежнему казалось мне бульваром. из сгустков листвы и парковой тьмы вышли к согбенной спине памятника Ганди, отчего-то украшенного ожерельем подвявших побуревших пионов, что не могло не вызвать моего вопроса, кто это и что…
— А тут очень часто цветы, по каким-то их праздникам увешивают!.. У них же в Индии вся семья Ганди почти святой считается. Тем более, после убийства Раджива…
— Для меня это всё антитентУра какая-то, не удивляйся, — только и смог сказать, следуя твоей секундной экскурсии и шагая по пешеходному переходу.
вот теперь-то я точно оказался в той части столицы, куда бы троллейбусно не заехал ни за что самостоятельно. а дом тридцать два дробь десять, который тянулся за юной листвой наподобие горизонта ещё с момента нашего спуска по лестнице от Института механики, — принял нас в высокую арку…
— Ну вот, мы почти пришли, — сказала ты так, словно ветер в арке, нам в лицо, сдул всю сказочную пыльцу ботанического сада, сказала словно бы немного не мне, а ждущим дома, ощущая пока невидимый мне магнит…
— Всё ищу и пока не вижу башню, — ответил я растерянно.
— Так вот же, прямо по курсу, за детсадом, две башни.
и впрямь дом-горизонт, приоткрывшись аркой, внутри себя заключал всё то же, что и в наших краях. садик, школа… только кубическая башня оказалась ниже, чем я ожидал, девятиэтажкой.
по тропинке наискось, всё время вправо, я довёл тебя до подъезда, не теряя ощущения пространственного сдвига, прибавлений объектов на карте моих представлений. и центром их оказался уютный светлокирпичный дом с элитноватым бытом за широкими, большими, почти до потолка достающими окнами…
— У нас тут, как в школе почти: тридцать четыре «А» и «Б». Я «ашка». Кстати, и школа моя вот! – твоя экскурсия, подумалось мне, была отчасти приятием попутчика в дом, не каждому же так говоришь…
— Я тоже «ашка», если на то пошло… так, чуть не забыл, нельзя же просто кассету выпрашивать, давай обменяемся? – засуетился я, предвидя расставание, — но у меня с собой «Мётли крю» только.
— А давай-давай! Я вообще их не слыхала. Только одну песню в дОписи где-то — «гёрлз-гёрлз-гёрлз»…
— У меня следующий и лучший на данный момент альбом, «Доктор фИлгуд»!..
— Поднимешься? – улыбнулась ты совсем как-то домашне, но это и было максимальной сейчас согласованностью и нежностью…
— Не знаю, удобно ли, поздно же? – говорил я уже входя, проходя лифтёршу в серо-синем халате за письменным столом поперёк большого холла…
— Юль Сергевна, это к нам! – весело бросила ты в сторону, заводя меня в лифт, отделанный «под светлое дерево» (что тоже говорило об особом статусе башни), но с круглыми кнопками из белой пластмассы, как везде.
голубые глаза вновь, как под Институтом механики, пробежали небезразлично снизу вверх, словно проверяя, застёгнуты ли все пуговицы, хотя был я в белой водолазке под мото-кожанкой, одолженной у Серёги Ланового. мы вышли на шестом, и это тоже показалось мне правильным – на одинаковых этажах обитаем. впрочем, это сообщение уже не было сенсацией, ты открыла скромную дверь из ДСП без обивки своим ключиком. пахнуло добротным, манящим хозяйством, финскими гарнитурами, гэдээровскими паласами, японской техникой и даже чем-то сладковато-мучным, с корицей, собственного приготовления, с кухни. на меня пытался залаять, но быстро успокоился ротвейлер-девочка, долго вынюхивавшая дружески что-то в районе рваной коленки на моих светло-голубых джинсах…
— Бабуль, вот, познакомься, джентльмен из школы ЮНГ! – сообщила ты о нашем приходе в эфир четырёхкомнатной квартиры.
из кухни вышла невысокая, не утратившая красы «ягодки-опять» бабушка в передничке под гжель, глянула фамильно-голубыми глазами из-под крашеных в свой же вет, шатенки, волос, протянула без раздумий руку:
— У джентльмена-юнги есть имя?..
— Конечно, Дмитрий! – смутился я.
— А ЮНГ – это школа юного географа, — продолжила конферанс ты, — вот вы не захотели меня туда отдавать, а зря, у них там экспедиции, практики, интересно!..
— Илона Игоревна, — завершила знакомство степенная бабушка и вернулась на кухню, оттуда уже бросив тебе, — ты юнгу чаем угостить не думала?
— Правда, а то всё кассеты… Будешь? – не ожидая такого гостеприимства от себя самой, спросила глядя в глаза и принимая мою прозрачную JVC с «метлАми» в прозрачной же коробке…
— Увы, спасибо, но, надо всё же домой двигаться, — опускал я перед собою шлагбаум часовых стрелок, — мне отсюда, наверное, часа полтора добираться…
— А куда? — с авторитетом москвички, но и генеральши, продумывающей судьбу внучки, спросила из кухни Илона Игоревна.
— Каретный ряд, это «Маяковка», «Пушкинская», «Охотный ряд», — рапортовал я с эрудицией «центрового».
— Ближайшее метро, конечно, «Университет», но можно и до «Киевской», только вот троллейбусы… — размышляла уже ты вслух, — ладно, тогда лови кассету, а чай в следующий раз…
— Сядете на тридцать четвёртый, Дмитрий, — инструктировала бабушка из кухни, — остановка под общежитием Геофака вашего как раз, на той стороне Ломоносовского, он вас и довезёт до метро «Университет».
в любом случае, — соображал я, пока ты ходила по большой квартире с просторным (оклеенным модными моющимися обоями «под кирпич») коридором, увешанным со вкусом подобранной иностранной графикой, сепиями с изображением памятников советским солдатам в странах соцлагеря, — уже так запросто говорим, это множество шагов от уровня просто-знакомых по курсам. кассетка с двумя альбомами группы Warlock – станет пропуском мне сюда вновь…
— Ну, до понедельника! — ты как-то ускоренно попрощалась, видимо, всерьёз восприняв надобность мне убираться.
я сбежал вниз по лестнице мимо тёмно-зелёного цилиндрического стояка мусоропровода, отделанного «под цементную стену» и обильных садов, разведённых Илоной Игоревной на лестничных клетках: несомненно её рук дело, тропических растений немало… сказал «до свиданья» лифтёрше, из двора вышел не аркой, а ближайшим проёмом меж домами, откуда наблюдался проезд троллейбусов и автобусов.
час хоть и поздний, почти одиннадцать, но доберусь, успокаивался я. однако главными мыслями были не рутинно-путевые, а те, что заселялись постепенно в новое, пройденное не одним мной, а «на двоих» — пространство… в этот раз я решил не выходить на «Кропоткинской», чтобы там сесть на 15-й или 31-й – а побыстрее доехать до ближайшей, «Маяковской». ощущал всё ещё твои пальчики в ладони, обыденность и красоту пути (наклонного прямого перехода с «Охотного ряда» на «Театральную») как продолжение необыкновенной миссии «джентльмена».
***
в субботу, прямо с утра поставил на свой скромный чёрный «двухкАс» фирмы Crown (made in Chaina) твою прозрачную, немного духами пропахшую, кассету Sony. слушал уходящий часто в фальцет и хрип женский вокал на фоне вполне качественных, характерных по звуку для немцев, риффов. воображал под песни альбомов «Hellbound» и «True As a Steel» тебя джинсовой ведьмой (наподобие Доры Пэш), тоже это всерьёз слушающей с киваниями растрёпанного каре… но выходило не совсем так, как на «суперчэннеле» в программе Music Box — всё же интеллигентность взрастившей тебя среды не давала воображать полностью разнузданную по-рокенролльному старшеклассницу.
впрочем, всё впереди, льстил себя я надеждами – может, и на концерт, на рок-фестиваль вместе пойдём какой-либо, на «Железный марш», «Монстры рока на руинах империи зла» или «Рок против террора». а то и на собственную репетицию «Отхода» залучу, в самом лучшем случае…
тем временем страхи-нервишки, связанные с порою поступления на Геофак – отвлекали от всего и всякого личного. на личное оставались только ночь да сны, в которых гремели фиолетовые салюты, символизирующие большие ожидания от вступления в окончательно взрослую жизнь.
сперва надо было максимально успешно сдать выпускные, затем вступительные. никакого чаепития после прогулок, как и свободного времени в перспективе ближайшего месяца, не вырисовывалось. с занятий ты убегала так скоро, что мы в лучшем случае успевали попрощаться без отчуждения среди прочих знакомых: удержав взгляды друг на друге с минуту. в остальное время – коричневая доска, общая тетрадь…
и только курилка могла быть вновь пространством содержательного общения, а не прорывающейся из любых монологов-скорословов озабоченности поступлением. да и то сказать: паршиво даже думать о том, что нынешние новые друзья, с которыми делишься конспектами, станут в момент поступления твоими конкурентами. как-то это жестоко и неправильно придумано – конкурировать знаниями, получаемыми вместе здесь, на подготовительных курсах… это и был реальный взрослый мир, в который нас впускали только порознь. зато за этими «каменными воротами» мы могли встретиться вновь, уже на новых правах.
кассетный обмен и знакомство за пределами МГУ позволяли нам общаться именно о своём, но проблема была теперь в не оставляющих нас старых и новых знакомых. то Кирюха всё не отлипал, каким-то образом благодаря вашему школьному кассето-обращению передавая часто то твои кассеты мне, то мои – тебе (если кто-то из нас отсутствовал), и заветного «кИпера», вторую часть, пришлось ему отдавать, без напутствий и впечатлений… то Дэн, интересуясь успехом нашего сближения, пытался своей раскуриваемой и усиливаемой дымом вокруг нас рыжей аурой с примесями «салема», «кэмэла» или «винстона» поспособствовать приватности в его понимании, рассказывая что-то из личных успехов друзей на этом поприще. это действовало противным образом, но ещё и тестировало – нет, ты не сторонилась матюшка в анекдотах, приводивших Кирюху в восторг, однако я ощущал себя ужом на сковородке…
видимо, тот самый джентльмен, что мог в твоё отсутствие травить анекдоты и посолонее (благо был первоисточник-сосед — Жэка Стычкин, а у него целые кассеты с анекдотами в исполнении блатных профессионалов), теперь уже отмерял в соответствии с совместно пройденным нами личным пространством уровень допустимого. ибо почти все анекдоты тогда касались этого, чего не было пока ни у кого из нас – что и было основным анекдотом…
любопытно, какие анекдоты травили строители этих этажей, которых сюда доставлял с ближайших объектов Гулага транспорт НКВД – может, даже политические, а если другие, то на ином, блатном рассоле-чифире? курировал это строительство, как и все высотки, Берия (о коем наше поколение сочинило страшилку, финал которой мы придумали исполнять неистовым рыком Борова из «Коррозии металла»: сегодня праздник у ребят, ликует пионерия, сегодня в гости к ним придёт Лаврентий Палыч Берия!!!)
нервный фон накалялся почти как атмосфера и асфальт в течение мая. обстоятельства диктовали сообразно политическому моменту, закону о свободой торговле: каждый сам за себя, втяни в себя всё лишнее, чтобы быть обтекаемей при переходе на новую стадию жизни, всё выше в ГЗ, на двадцать первый лифтом взлетать, но уже не готовиться — сдавать… какая тут лирика-прогулки, какие тут ростки влюблённости?.. всё сдует.
однажды мы пошли курить не под лестницу, а на лестницу – не в закуток у окна, где кончался один из пролётов, а на сквозную, которая ближе к лифтам и без окон, — трёхполосную. которая замысловато перекрещивалась линиями вверх-вниз, и образовывала в центре перекрестий площадочки. атмосферу 18-го этажа, конечно, задавали студенты и студентки: официально являясь территорией курения и прочих свобод, эта лестница нас не удивляла ни их откровенными беседами, ни поцелуями и прочими «обжиманцами» вне учебного времени, а может и вместо него…
мы задымили свои сигареты, о чём-то снова непрерывно говоря. и ты и я этим беседам не придавали никакого значения, поскольку всё вылетало в общий эфир, могло быть подхвачено Дэном или Кирюхой. на минутки три или пять мы даже остались на фоне перекрестья лестниц совсем одни: Дэн пошёл говорить-курить со знакомыми первокурсниками, Кирюха тоже потянулся к старшим (расспросить, что да как за грядущим для нас барьером вступительных). а мы тихо курили, болтали…
присели на корточки – в этом месте шумной лестницы именно так удобнее располагаться чтобы лучше слышать и видеть друг друга. колени напротив коленей (я чуть ниже), джинсы напротив джинсов, глаза напротив глаз… это долгожданное среди суеты мгновение, это уединение отчего-то показалось мне возвратом личного пространства, что удалось нагулять через ботанический сад и далее… говоря, что было бы замечательно проводить сегодня тебя снова, и как раз у меня в сумке-планшете группа, достойная внимания (тобою неслыханный «Мегадет», но альбом вполне мягкий, приемлемый, 1988-го), я коснулся внутреннего шва, оранжевой двухполосной прострочки светло-голубых твоих левайсов, обтягивающих дружески распахнутое положение ног.
для поведения на этой лестнице такой жест не был чем-то нелогичным, первокурсники за острой долькой-углом сокращающей видимость лестницы — и целоваться не стеснялись… однако подождав минутку и проследив настойчивость моего продвигающегося выше (и что самое ужасное – нежнее) прикосновения уже в контексте внимания внезапно вернувшегося Кирюхи, ты тихо сказала «не надо», сопровождая просьбу акцентуацией-расширением сияния голубых глаз. не коснулась своими тонкими пальчиками с острыми крашеными ногтями моих, а только сказала (причём чтоб слышал лишь я, направленно). я конечно же убрал руку, и так плавно, что это не показалось бегством. просто переход к тактильности такой был чем-то преждевременным, а заодно демонстрирующим нашим со-подготовишкам нечто ещё не существующее…
притормаживающий кровообращение, сужающий сосуды эффект выкуренной сигареты «данхил» не дал мне сразу, до покраснения лица, осознать всю фатальность этой фамильярности. это можно было бы сделать даже с большей внезапностью для нас обоих на помпезной лестнице под Институтом механики в полутьме – тогда мы были ближе не только в пространстве, но и в разговоре. мы были одни – и только в том состоянии был логичен подобный шаг.
а теперь я сделал вроде бы тот же, с прогулки отсроченный, но глупый шаг. преодолевая расстояние от своих джинсов, на которых ладони моей с сигаретой в двух пальцах было лежать уже скучно – в сторону не просто соседки по курилке, а избранной и возвышенной мною… тут могло быть — либо-либо.
либо, как первокурсники, сближенные тяжёлой учёбой и бытом ГЗ, громко и смачно целоваться в перерыве между затяжками, не думая о соглядатаях – либо всё же как мы, недостуденты, платонические сущности, сметь лишь неуёмно разговаривать и прилюбОвываться друг к другу: следить за тенями дней на стене нашей пещеры, на коричневой доске с физическими формулами…
да, в моём, и смелом, и робком, жесте – было отчаяние, навеянное суетой. я схватился (говоря по-студенчески грубо) «за ляжку» джинсовую твою как утопающий за соломинку, опасаясь, что дальнейшее время растащит нас своими потоками (в прикосновении моём был и трагизм, и просьба, никак не пошлость)…
и вышло именно так, но мой рывок оборвал все тонкие связи, что оставались даже после возвращения к прежнему стилю общения, без провожания, без прогулки. ты не отдалилась, нет! ты просто прекратила встречное ко мне стремление интересов, убавила внимание, вполне естественно сконцентрировала его на поступлении. отдалась безличным и беспощадным потокам сует, несущим нас ко вступительным…
***
ночь перед первым экзаменом (математикой) я почти не спал. пик волнения, вдобавок жара и шум на дворе всю ночь напролёт: догуливающие свои выпускные «центровые» пьянствовали и пели… пришлось принять бабушкин реланиум – он усыпил на мышечном уровне, но спать оставалось пять часов.
написал всё холодными пальцами плохо, в полусне, не дорешал третью, геометрическую задачу (показав ход мысли хотя бы)… однако до тройки мой результат дотянули коллективные усилия входящей в приёмную комиссию репетиторши (была и такая! ни на что не скупились мои матушки-бабушки) и преподавателей курсов.
уже на математике я поймал себя на том, что не ищу тебя среди пишущих. скорее всего, ты была в другой аудитории, нас разделили на Физфаке (помещения всегда выбирались произвольно, в день экзамена, чтоб никто не смог запрятать шпаргалки – но я своей умудрился попользоваться, положив под черновик… что не улучшило результата). экзамены не стали сближающим нас событием, зарождающим братство и взаимопомощь – этот феномен зародится лишь в конце первого курса уже совершенно иного вуза, куда я подамся после годовых мытарств лаборанта…
даже физику, которая вся с тех курсов в одно ухо влетела, а в другое вылетела (и маме пришлось готовить меня три дня подряд по тем же темам вечера напролёт), — я изловчился сдать, забыв простейшее, — что такое дисперсия… но свои три балла получил.
это вполне вписывалось в замыслы: две тройки и две пятёрки как раз давали проходной балл (а при дополнительном «юнговском» — и волноваться было нечего). сдать математику с физикой на трояки – не было трагедией. оставалось теперь сдать сочинение, то есть родимую литературу (литературный же класс!), и не менее родимую географию на пятёрки – и дело в шляпе…
но здесь случилось расслабление после стресса, желание продемонстрировать не знание темы и грамотность на полторы страницы (максимум! большего не требовалось, об этом говорили перед экзаменами и в школе, и тут), но глубочайшие мысли с деепричастными оборотами, которые из литературного класса были родом. уподобить Катерину в «Грозе» Анне Карениной… да ещё на шесть страниц это расписать!
апелляционная комиссия, возглавленная журфаковскими акулами пера, вызвала меня самым первым — по беспрецедентности количества ошибок вышел «чемпионом». выдали «чёрную метку» без права повторной апелляции, и я понял, что захваченные с собой перевод «Двух тропинок» Бёрнса в журнале «Искусство в школе» и публикация в «Учительской газете», мобилизация Александра Иосифовича (маминого ещё препода, академика и старейшины Геофака) и моих друзей-юнг (вся ватага пришла, пять парней) — всё это было лишним и нефункциональным…
сомнамбулически, с похолодевшим сердцем, спускаясь с двадцатого по той самой курительной лестнице к восемнадцатому, где я рановато и незаслуженно прикоснулся к будущему первокурсника на Наташиных джинсах, — услышал, как парни говорят обо мне, раскуривая свои «явы» и «пегасы». точнее, говорили Завадский, Феня, Дэн, Маслюк и Сидоров о том, как же это нелепо!.. все они, вся за три года сдружившаяся мужская компания (что для Геофака, для экспедиционной жизни первично), явно проходят, поскольку осталась одна география, которую они железно сдадут на «отлично», а я, гитарно-поющая душа этой компании, единственный из них из литературного класса, срезался на сочинении. они не в силах поделиться со мной лишним баллом, набрать пятёрку со всех, как-то ещё помочь, в силах только угостить сигаретой, пообещать, что не прекратим общение (не обманули: зимой зависали ночами в общаге на площади Ганди, а летом у фонтанов перед филфаком, за первым гУмом, и снова говорили всеобъемлюще, Дэн уже был со своею любовью-невестой…). я уходил из ГЗ разгромленным, неудачником, словно вызванный к директору школы, с мамой… сто одиннадцатый красный автобус ЛИАЗ, побрякивая цилиндрами под кожухом, вёз с Ленинских гор так, будто больше туда пути нет. и только одна мысль за пределами судьбы собственной и логики эгоистической была добра и светла. что моё место достанется тебе, моя несУженая.
Дмитрий Чёрный