Пушкин в русской литературе действительно был революцией. Отрицать это и соотносить его сладкий и довольно высокохудожественный лимонад с кислым и просроченным квасом XVIII века было бы довольно глупо. Однако с самим характером пушкинской революции надо ещё определиться.
Многие (в том числе и в сталинское время) пытались поставить ее выше небес, преподнести как колоссальный скачок в процессе становления русской нации и первый грандиозный подъем подлинно русской литературы. Безусловно, деятельность Пушкина способствовала в некоторой степени данным процессам. Но в такой ли колоссальной мере? Это уже вопрос более дискуссионный.
Суть любой революции заключается в ломке старых общественных принципов и в установлении новых – более передовых и более прогрессивных. Какие-то революции делают это с огромным трудом, через архаичные формы, останавливаются на половине пути или даже возвращаются окольными путями обратно. Какие-то революции делают это со всем размахом, в явной и открытой форме, во всей тотальности, доводят дело переустройства мира до конца и потому становятся Великими Революциями.
Пушкинская революция, как бы ни старались ее объяснить и поднять русские литературоведы, такой великой революцией не является. Ее максимальный удел – это бюргерско-буржуазный немецкий 1525 год. Может быть, при большой натяжке ветхозаветный английский 1649 год. По своему духу, по своему накалу она совершенно не дотягивает до огненного 1793 года, стершего с лица Парижа все феодальные порядки и изменившего ход не только истории Франции, но и истории всего мира.
Проблема наша заключается в том, что русское литературоведение (да и советское) на протяжении многих столетий пыталось одеть Пушкина, этого бюргера образца 1525 года, в одежду пламенного революционера Национального Конвента образца 1793 года. В результате получилась одна сплошная нелепица, а вернее огромная проблема.
Русский литературный 1525 год объявили русским литературным 1793 годом, подняли его до небес и тем самым забыли про настоящий русский литературный 1793 год, который прогремел уже после смерти Пушкина, прогремел вопреки всем желаниям азиатского деспотического режима, мечтавшего задушить развитие русской литературы.
«Русская литература действительно после того и начала расти, когда Белинский показал, что в России письма еще действительно и нет, что Пушкин сам еще не писал, да и ему еще нечего очень молиться»[1]. Пушкин – это еще не подлинная русская литература. Пушкин – это только ее преддверие. Может быть преддверие более грандиозное, чем Ломоносов, Тредиаковский или тот же Белинский, но именно преддверие. Именно подготовительный 1525 год, если перекладывать на язык общественных революций.
Подлинная русская литература (как по внешней форме, так и по внутреннему идейному содержанию) пришла позже. Пришла тогда, когда впервые в истории русского писательского дела русский человек наиболее ярко и живо, наиболее сильно и мощно отразил в своем произведении традиционный русский национальный характер, русский психический склад и сразу же с отвращением отказался от него в силу его пошлости и мерзости.
С эпохального романа «Пролог», написанного величайшим русским гением XIX века Николаем Чернышевским в сибирской ссылке, и начинается настоящая русская литература в самом благородном смысле этого слова. Начинается русский литературный 1793 год.
Так уж исторически сложилось[2], что в силу исторических причин (оккупации Руси монголами и преодоления этой оккупации через двурушническую московскую тактику, основанную на слепом подчинении хану и убийствах всех подлинных патриотов Руси) после освобождения от ига русская народность вышла на божий свет с самым реакционным, с самым черным психологическим складом во всемирной истории – складом рабов-завоевателей, мечтающих о всемирном господстве под ярмом азиатской деспотии.
С таким национальным характером русская народность на протяжении нескольких столетий несла остальным народностям только зло и варварство, русское государство заслуженно стало именоваться форпостом всемирной реакции и главным врагом человечества.
И в том-то и заключается величайшее историческое значение Николая Чернышевского, что он первый в истории русского народа в полной мере осознал всю убогость и мерзость этого национального характера и открыто, публично отбросил его, совершив грандиозный эпистемологический разрыв со старорусским национальным мышлением.
Безжалостно обличая на страницах «Пролога» русских как жалкую нацию рабов, бичуя их как плохой и пошлый народ, который даже не может вступиться за собственных заступников, выражая искреннее сожаление, что во время Крымской войны войска союзников не смогли взять Москву и Санкт-Петербург Николай Чернышевский поступает как подлинный русский патриот, готовящий таким радикальным образом своих соотечественников к переезду из свинарника в цивилизованный мир.
И в силу того, что в «Прологе» в такой мощной форме литературно выражен этот новый русский национальный характер, основанный уже на глубоком демократизме, революционности и социализме, в силу того, что в «Прологе» с огромной наэлектризованной силой совершается разрыв со старым русским психологическим складом рабов-завоевателей, в силу того, что в «Прологе» блестяще художественно отражены представители старого (Чаплин) и нового (Левицкий) национальных характеров, а также сам непосредственный эпистемологический разрыв с русским духом варварства, рабства и мирового господства (Волгин), в силу этого с «Пролога» и начинается русская литература, основанная на новом национальном характере, а поскольку старый характер есть самое мерзкое гнилье, какое только есть на свете, то можно сказать, что с «Пролога» русская литература начинается именно как русская литература, и все прошлое есть лишь ее преддверие!
Идя по стопам своих предшественников (Радищева, Белинского), Николай Чернышевский стал первым русским человеком, полностью избавившимся от монголоизма и самого страшного варварства. И став первым духовно свободным русским человеком, Николай Чернышевский принялся изо всех сил хлестать всю остальную нацию за ее дикое азиатское рабство, закладывая основы для ее будущего свободного развития во всех сферах человеческой жизни. И как бы страшно не ненавидели за это великую фигуру Чернышевского цари, генсеки и президенты, как бы они не пытались втиснуть русский народ в стойло его старого рабского духа, как бы они не загоняли русскую нацию в ее прежние рамки, как бы они не культивировали в ней былую дикость, все-таки наступит день, когда русский народ сможет сказать:
Он, павший жертвой нашего раболепия, первый хлестал нас за нашу дикость, и потому он:
Наш великий учитель
Отец русской литературы
Отец русской нации.
Максим Лисицын
[1] Н. М. Драгоманов, «Шевченко, украинофилы и социализм»
[2] М. И. Лисицын, «Свое рабское прошлое»
От редакции: Не вполне ясно, в чём же перед Чернышевским виноват Пушкин в данном внезапном сравнении. Любые, и особенно ретроспективные исторические аналогии — обречены хромать на обе ноги. Можно сравнить, конечно, Пушкина с бюргером (хотя это нонсенс — сравнивать немецкое бюргерство и русское дворянство), однако является ли «контраргумент» в этой сложной «двуглавой» метафоре — действительно контраргументом? Противостоит ли бюргерству Великая Французская буржуазная революция?
Никоим образом. В чём заключалась суть данной революции? В упразднении некоторых дворянских привилегий, в уравнивании прав буржуазии и аристократии путём низвержения аристократии с занятых ею монархических и придворных высот. Есть ли тут противоречие бюргерскому Средневековью, каковое богато описано Франсуа Рабле в «Гаргантюа и Пантагрюэле»? Противоречия — нет. Грубо говоря, французские бюргеры — во многом именно чтобы стать богаче и свободнее в процессе своего классового становления, произвели необходимые им чистки дворянства и духовенства. Вот какое конкретно-историческое равенство и братство стояли на повестке дня. Отбрасывая весь сопутствующий революции этой романтизм, сциентизм, гуманизм (обретшие новую почву, при новом «общественном договоре», однако почва эта хоть и была обильно полита кровью аристократов вперемешку с кровью якобинцев, осталась сугубо буржуазной)…
Возвращаясь вперёд, к Пушкину. Его революция — конечно, не его революция, сам он ничего не придумал. Он лишь (в аналогии с современностью возникают слова «дилер», «провайдер», «адаптатор») утвердил италийский стиль стихосложения — силлаботонический, — вместо прежнего силлабического (каковой и был у Тредиаковского упомянутого). До Пушкина этим менее успешно занимался Ломоносов — потому что занимался не только этим. Говорить о чём-то большем, чем чисто формальный сдвиг традиций — в случае Пушкина не стоит. Это, опять же, если отбросить шелуху вычисления «генетического кода» насчёт отцов нации.
Чернышевский может восхищать чем угодно, только не литературным стилем, за который его немало ругали современники и потомки (Набоков), и который, в отличие от Пушкина, главным в его творчестве не был. Верно, что он поставил в своей прозе такие вопросы, каких не ставил Пушкин в своей (в той же «Капитанской дочке», наиболее близко подошедшей к революционной тематике) — однако на то он и творил после Пушкина и Гоголя, чтобы иметь возможность/роскошь политизации реализма. А реализм (как бы ни казалось коллеге Лисицыну в его странных терминологических ревизиях, с найденным в 19-м веке соцреализмом) в русской литературе с Пушкина и начался, это факт непоколебимый, учебниковый.
Размышления об «азиатчине» русских — наверное, интересны в контексте такого странного «кроссхронологического» сравнения, однако у Пушкина есть «Цыгане» (воспетые «великим писателем и великим реакционером» Достоевским на открытии его памятника в Москве), но есть и «Сказка о попе и работнике его Балде», где тот самый «национальный» характер повёрнут пролетарским щелбаном к реакции и эксплуатации. Считать это случайностью? (которую, кстати, таковой и пытались «утвердить» попы уже нашего времени — переписав под предлогом «найденных черновиков» сказку, чтобы в ней не было обидного слова «поп»)
Нет, Пушкин был разнообразен, часто противоречив, но вот реакционером он точно не был. Чтобы впредь не называть его бюргером в поэзии (что звучит даже не как моветон, а как пустое сквернословие, выдающее безграмотность), стоит побывать в его ленинградской музее-квартире на набережной Мойки, осмотреть его быт и особенно рабочий кабинет. Для своего времени — он был научнейшим из деятелей литературы, потому и снискал неслучайно такую посмертную славу. Он не только революционизировал стихосложение через своё творчество, он и прозу отечественную направил в реалистическое русло ярким примером повестей капитана Белкина — за что ему низкий поклон от последователей, одним из которых несомненно является и Чернышевский. Вот почему от этих повестей ведут отсчёт и все «социально-ориентированные» (раз тут у нас фейерверк неожиданных аналогий) писатели и поэты 19 века — Некрасов, Белинский, Толстой.
Д.Ч.