Шел 2032 год. Над стадионом сияло высокое утреннее небо. Трибуны, густо заполненные, гудели в ожидании. На трибунах сидели победители. Те, кого раньше называли «низами», с кем не принято было считаться, а лишь использовать. Теперь они вели себя по-хозяйски. Да, они были хозяевами, они купили это право своими жертвами в тяжелой войне. Они победили. И теперь они совершали возмездие.
Они смотрели на приговоренных не столько с ненавистью, сколько с чувством превосходства, с гордостью победителей.
***
На помост поднялась женщина лет тридцати четырёх, худощавая, с сухим ястребиным лицом и рыжими кудрями.
Это была легендарная Стефания Дубовицкая — товарищ Стефа. Раньше она была командиром Повстанческой армии, а теперь — уполномоченным по делам Народного правосудия.
Стефа не снимала потертую военную форму, ее обветренные губы не знали помады, а руки — перстней. Но в ее походке голодной львицы, в изгибе бровей и прищуре глаз было что-то такое, что заставляло мужчин вздрагивать и раздувать ноздри… Месяц назад во время обыска ювелир Лазерсон взял ее под руку и вкрадчиво сказал:
— К таким глазам нужны изумруды. Деточка, я устрою вам такое колье, что вы засияете, как та царица Савская. Вы за это подарите старому Лазерсону парочку нежных вечерков, и поможете с документами, чтоб мне-таки съехать с этого бедлама в нормальную страну, где уважают собственность. И мы будем в расчете.
— Закрой пасть, старый бегемот — равнодушно ответила Стефа — Пускай твоя жена и дочка продаются за брюллики, как последние шлюхи. А я служу народу и за такие слова отправлю тебя к твоим поганым предкам — и разрядила обойму ему в переносицу.
Толпа любила Стефу. Стефа была отважна и холодна в бою, беспощадна к врагам и остра на язык. И теперь, когда она подошла к краю помоста, толпа на трибунах воодушевленно закричала, выражая свою любовь, гордясь и своей рыжей командиршей, и собой, потому что Стефа была плоть от плоти этой толпы и принадлежала ей телом и душой.
— Здравствуй, народ! — крикнула Стефа, четким командирским голосом перекрывая гул трибун — Наше право — карать врагов!.. Вы видите их перед собой. Революционный суд приговорил их к смерти. Первый был губернатором и подарил своим друзьям сотни гектаров заповедного леса. Заповедник уничтожен, столетние дубы вырублены, а губернатора его друзья щедро отблагодарили. Второй — интендант военного ведомства, он распродал со складов все оружие и амуницию. Он озолотился, а наши солдаты пошли на фронт раздетые, разутые и безоружные. Третья была важной чиновницей в департаменте медицины. За десять лет она закрыла три четверти больниц в области и купила три дома за границей. Четвертый — артист театра. Он пытался убить представителя власти, комиссара Брагина… Все эти люди заслуживают смерти! — крикнула Стефа — Разве не так?
Она обращалась к трибунам, и с трибун послышался единодушный тысячеголосый крик:
— Да-а! Да-а!.. ДА-А-А!!!
— И пусть заткнутся, пусть проглотят свои паршивые языки те, кто называет нас жестокими! Мы не жестоки, мы справедливы. Мы караем тех, кто издевался над народом!.. И мы в своем праве… Начинайте!
Стефа подняла руку. Отряд Повстанческой армии, который должен был привести приговор в исполнение, выступил вперед. Пятнадцать бойцов стояли, вскинув подбородки и глядя прямо перед собой. Там были и женщины, и мужчины, и молодые и средних лет, и все они были чем-то похожи. Их лица были худы от лишений и озарены жертвенностью. Они не задумываясь отдали бы жизнь за Революцию.
Дубовицкой оставалось только взмахнуть рукой. В этот момент в нагрудном кармане ее помощника зазвонил телефон. Он ответил на звонок, послушал, изменился в лице и передал трубку Стефе. Стефа, выслушав, вся напряглась. Она вернула трубку помощнику, и медлила, как будто не знала, как сообщить толпам на трибунах только что полученную новость. Такая новость могла вызвать и бунт… Но она была Стефа Дубовицкая, поэтому взяла быка за рога:
— Народ! Революционное правительство приняло решение — отпускать за выкуп осужденных на смерть преступников. Если проживающие за границей родственники осужденного дадут за него миллион долларов, он будет освобожден и сможет уехать из страны.
Трибуны молчали, словно переваривая услышанное. Затем глухо зарокотали, рокот становился все громче, и наконец перерос в негодующие крики:
— Как?.. Как отпускать?! Вы что, рехнулись?!
— Что? Отпускать?!!.. Таких злодеев?!!
— Не надо нам денег! Не надо нам миллионы долларов! Мы хотим правосудия! Хотим, чтобы враги народа были наказаны!
Крики становились все яростней. Кто-то уже вопил истошным голосом:
— Товарищи! Это измена!.. ИЗМЕ-НА-А!!!
Стефа поняла, что нужно действовать.
— Включайте сирену!
Безумный вой сирены раздавил все звуки, заткнул все глотки. Через двадцать секунд сирена замолкла, и Стефа, не теряя времени, обратилась к притихшей толпе:
— Вы что, бунт хотите устроить?.. Вы что, думаете, что в правительстве дураки сидят? Что у них головы меньше ваших? — Стефа бешено сверкнула глазами — Страна лежит в руинах! Знаете, сколько нам придется восстанавливать? Знаете, сколько на это понадобится денег?!!.. И если за эту падаль — она кивнула в сторону приговоренных — нам дадут по миллиону долларов — черт с ними! Пусть катятся! — и добавила — Все равно это ненадолго. Вся Африка, вся Азия, половина Европы и четверть Америки охвачены огнем революции. Скоро революция охватит весь мир. Так что они ответят, не теперь, так позже… А мы на эти деньги восстановим заводы, мосты, железные дороги, отстроим дома, заплатим рабочим, накормим армию…
Трибуны, не дожидаясь, когда она закончит, снова грохнули криком. Но теперь это был крик любви и восторга:
— Да здравствует товарищ Дубовицкая! Да здравствует Революционное правительство!.. УРА!.. УРА-А-А!!!
Стефа перевела дыхание и облизала пересохшие губы. Минуту назад ее могли убить, а теперь превозносили. Но в ее бурной жизни подобные превратности были обычным делом.
Первым на помост подняли губернатора.
— Малявин, у вас есть родственники за границей?
— Да… да, конечно! Жена. В Англии. Она успела уехать. Она… — губернатор дрожал всем своим полным, рыхлым телом и смотрел лихорадочным взглядом.
— Тогда звоните ей. Если она заплатит за вас миллион долларов, вы сможете уехать к ней в Англию. Или куда захотите.
Губернатору дали телефон.
Губернатор заплакал и стал похож на неопрятную, обрюзглую женщину.
— Она… она заплатит! Конечно, заплатит! Ведь она… любит меня. Девочка моя! Счастье мое! Неужели я смогу с ней поговорить…
Он, хлюпая носом, стал набирать номер.
— Алле! — ответил женский голос в трубке, и губернатор отчаянно закричал:
— Аллочка! Это я! Это я, Аллочка!.. Я!!!
На экране телефона появилась блондинка лет двадцати восьми с пухлым кошачьим личиком и слегка заплывшими глазками. Низкопробная разряженная провинциалочка, несмотря на все усилия дизайнеров и визажистов сделать из нее даму высшего света.
И тут же она появилась на двух огромных экранах стадиона, так что все собравшиеся могли наблюдать, как идет разговор бывшего губернатора с женой.
— Аллочка! Девочка моя! Видишь, я жив. Я жив!
Лицо блондинки дрогнуло и покривилось. Не похоже было, что она обрадована.
— Родная моя, жизнь моя! Я думал, что уже не придется поговорить с тобой… Аллочка, послушай, послушай, какое счастье! Меня могут отпустить. Если ты заплатишь за меня миллион долларов, то меня отпустят! Родная, мы снова будем вместе!
— Что?! — блондинку перекосило.
— Миллион долларов?! Ты себя слышишь?!!.. Я что, должна нищей остаться?!! Я из-за тебя должна по миру пойти?! — вся наигранная светскость испарилась, хабалка бушевала без тормозов, без масок и прикрас.
— Аллочка, что ты говоришь — растерянно пробормотал губернатор — Ведь меня же расстреляют… Я же перевел тебе семь миллионов долларов…
— И что? Ты считаешь, что это много? — она истерично засмеялась — Семь миллионов долларов — за пять лет жизни с тобой? Пять лет жизни со старым брюхатым уродом! Да для меня каждая минута жизни с тобой была пыткой, слышишь, пыткой! Меня тошнило от тебя! Когда ты, брюхатая жаба, тискал меня своими жирными пальцами, когда облизывал своим слюнявым ртом, когда… И я изменяла тебе, слышишь — изменяла! С шофером, с садовником, с массажистом! Со всеми подряд! — она мстительно захохотала — И теперь у меня есть мальчик, ты даже не представляешь, как мне с ним хорошо в постели, как я счастлива… А тебя, старого урода, я ненавижу! Пускай тебя убьют, зарежут как свинью, посадят на кол…
— Какая мерзость… Хватит! — Стефа выключила телефон, и крикнула с негодованием:
— Вы видели? И эти люди нами помыкали! Эти люди называли себя «элитой», а нас презирали! Они не только к нам относились как к скотине — они и друг друга готовы жрать, как звери! Ложь, предательство, подлый расчет — вот на чем строятся отношения этих растленных паразитов, которых мы сбросили со своей шеи, чтобы построить новое, чистое общество.
Трибуны откликнулись негодующим возгласом.
— Расстреляйте меня! — сказал бывший губернатор, закрывая лицо — Пожалуйста, расстреляйте поскорее!
Дубовицкая кивнула, два бойца Повстанческой армии стащили губернатора с помоста и поставили у груды мешков с песком. Раздался залп, и полное тело губернатора шмякнулось на траву.
Вторым на помост подняли интенданта. Это был высокий мужчина лет сорока восьми, теперь он выглядел измученным, но еще недавно, наверно, смотрелся довольно молодцевато.
— Ковригин, вы будете звонить?
— Да! У меня в Австрии бывшая жена…
— Хм… Тут настоящая жена показала фигу, а вы на бывшую надеетесь… Впрочем, звоните.
— Нина! Нина, пожалуйста, не бросай трубку! Это важно!
На экранах появилась Нина. Это уже был совсем другой типаж — холодная, элегантная, с острым подбородком и высокими бровями. Она выглядела лет на двенадцать старше «Аллочки» и раз в пять умнее. В ответ на просьбу заплатить за бывшего мужа миллион долларов она рассмеялась ледяным, звенящим смехом:
— Ты серьезно? Ты в самом деле думаешь, что я отдам миллион долларов, чтобы спасти твою никчёмную жизнь? — и зло закончила — Попроси у своих шлюх, которым ты дарил бриллианты!
— Нина, не говори так! Разве я тебя не обеспечил? Пока ты жила со мной, ты купалась в деньгах, при разводе получила целое состояние… Ты тоже себя не стесняла, вспомни всех этих тренеров по латиноамериканским танцам!
— А ты как хотел? Чтобы я жила монашкой, пока ты пускаешься во все тяжкие?
— Нина, ты не можешь так со мной поступить! У нас общие дети!
— Дети? Так это ты о детях думал, когда заделал пару ублюдков на стороне? — Нина рассмеялась сухим беспощадным смехом, и изображение отключилось.
Интендант опустил голову.
— Ну что, Ковригин! Не пошли вам впрок деньги, которые вы украли у солдат. Никому вы не нужны — ни бывшей жене, ни детям, ни любовницам. А народ вас проклинает за ваши гнусные дела… Ведите его!
Через пять минут бывший интендант лежал рядом с бывшим губернатором. Теперь пришла очередь чиновницы из департамента медицины. Ее втащили на помост — растрёпанную, с безумными глазами.
— Цыплакова, будете звонить родным?
Сидящие на трибунах затаили дыхание, предвкушая новое зрелище. Они пришли посмотреть на физическую казнь своих врагов, но им неожиданно повезло увидеть и их моральную экзекуцию. Каждый представитель поверженного класса, прежде чем умереть в обычном смысле, здесь, у них на глазах, умирал морально, представал жалким, ничтожным, заслуживающим только презрение, а вся его жизнь превращалась в небольшую кучку мусора.
Это приносило более полное удовлетворение, чем обычная казнь, укрепляло в зрителях презрение к бывшим хозяевам жизни и сознание своей правоты.
— Цыплакова, звонить будете?
— Дайте, дайте мне позвонить сыну!.. Он теперь в Америке… Сын мой, сыночек! Он спасет меня, ведь я только ради него и жила!
— Ну, конечно! Все свои мерзости вы творили ради детей. Ради детей грабили казну, ради детей брали взятки, ради детей снимали с народа последнюю рубаху. Все — ради детей. На наших детей вы плевать хотели… Ладно, звоните, Цыплакова!
— Женечка! Женечка, сынок! Меня хотят убить… Сынок, ведь ты спасешь меня? Ты не позволишь меня убить, ведь правда?
Красивый молодой человек с тонкими губами мельком взглянул на мать, и отчеканил ледяным тоном:
— Мне абсолютно все равно, что с тобой будет.
— Сынок! За что? Ведь я всю жизнь тебе отдала!
— За что? Ты спрашиваешь, за что?.. Хорошо, я скажу… Так вот, я — труп! Я только делаю вид, что я живой, но я не живой. Я не живой — потому что я ни во что не верю! Честь, совесть, патриотизм — ведь я знаю, что ничего этого нет! Что все это — вранье, притворство, красивые слова напоказ! Когда-то я во все это верил. Я верил, что моя мать — святая… Что она не щадя сил заботится о пользе государства, о здоровье людей, о развитии медицины… А в 16 лет я узнал, куда уходят деньги, выделенные на содержание больниц, на операции больных детей, на выплаты врачам…
Я понял, на что куплены наши дома за границей, за чей счет я учусь в закрытой школе, откуда взялась спортивная яхта на мой день рождения…
— Сынок, я все делала для тебя! Все для тебя!
— Для меня? А ты не подумала — что мне нужно во что-то верить? Просто чтобы жить? Чтобы не умереть от отвращения к этому миру? А я не верю! Я ни во что не верю! И поэтому не живу… Я мертвец! Мама, я мертвец!
Этот возглас действительно прозвучал, как предсмертный крик. Искажённое лицо юноши пропало, экран погас.
Над стадионом повисла тишина. Дубовицкая тоже с минуту молчала. Затем тряхнула головой… Два бойца схватили Цыплакову под руки и потащили. Та закричала, диким усилием вывернулась из их рук и бросилась обнимать Стефины ноги.
— Не надо! Не надо!.. Не убивайте! Только не убивайте!
— Живете подло, и умереть достойно не умеете… Ну что это такое! — Стефа брезгливо покачала головой. Воющую Цыплакову поволокли. Когда с ней было покончено, подняли артиста.
Анатолий Пивоваров, сорок семь лет, артист театра драмы, два дня назад пытался убить комиссара Брагина, схвачен на месте преступления и вчера приговорен революционным судом к расстрелу. Так было написано в краткой справке к приговору. Все четко и ясно. Но что-то тут не сходилось, что-то с этим приговоренным было не так. Высокий седеющий красавец с бездонными глазами, еще три дня назад он был, наверное, стильно одет. Теперь, как и все приговоренные, изрядно помят, рукав черной шелковой рубашки оторван, левая щека сизая от побоев. Но он, в отличие от остальных, не казался раздавленным, смотрел спокойно и даже слегка насмешливо. Стефа прищурилась. Она не любила красивых и насмешливых мужчин. Такие считают себя центром вселенной и смотрят свысока на все, что их окружает. Индивидуалисты, себялюбцы, зубоскалы, они не признают никакого долга перед обществом, ненавидят дисциплину и делают только то, что вздумается. И, что самое плохое — они обладают каким-то дьявольским мужским обаянием… Стефа тряхнула головой, прогоняя неуместные мысли, и сказала резко и весело, обращаясь к трибунам:
— Ну что, товарищи! Пока что никто не согласился уплатить выкуп. Видно, недорого ценят буржуи жизнь своих родственников… Пивоваров, может, вам повезет?
На трибунах засмеялись.
— Пивоваров, что скажете? Ваши родные уплатят миллион долларов?
— Вряд ли. Я ведь играл на сцене, а не владел акциями «Газпрома» — он усмехнулся. И вообще он говорил спокойно и даже небрежно, как будто дело не касалось его жизни и смерти — Я и миллион долларов — это даже звучит смешно.
— Хорошо, что в такой ситуации вам может быть смешно… Пивоваров, у вас есть родственники за границей?
— Да. Насколько я, знаю, все мои пять бывших жен уехали из страны.
— Ого! — не сдержалась Стефа.
— Но где они теперь проживают, мне не известно. Мы с ними не общаемся… Что же касается детей — я даже не знаю, сколько их у меня и какого они возраста…
— Ясно. Воспитанием потомства вы не утруждались! — съязвила Стефа.
— Совершенно верно. Я плохой отец. Плохой отец, скверный муж, и вообще ужасный тип… Но в комиссара Брагина я не стрелял.
Дубовицкая дернулась.
— Не стреляли… А кто стрелял? Вас взяли на месте преступления, Пивоваров. Бесполезно изворачиваться…
— Я уже отвечал на допросах. Стрелял мужчина лет сорока, брюнет. Я его видел… Потом он убежал. А меня схватили…
— Так каждый может сказать. Почему я должна вам верить?
— Но ведь оружия при мне не нашли.
— Вы могли его бросить в кусты.
Стефа отвечала решительно и категорично, но внутри зашевелилось сомнение. Чутье, которое ее никогда не обманывало, подсказывало, что Пивоваров не виноват. Он не мог стрелять в Брагина.
«Покушение на Брагина совершенно с политической целью, это ясно. Но такие как Пивоваров не идут в террор, для этого они слишком любят удовольствия. Разгульные компании, вино, женщины — да. Террор — нет».
Однако Пивоваров был приговорен, и ей предстояло привести приговор в исполнение. Она помедлила, затем махнула рукой. Бойцы Повстанческой армии шагнули к Пивоварову. В этот момент снизу послышался крик:
— Стойте! Подождите!
У подножья помоста стояла девушка лет семнадцати, в растянутой футболке, довольно чумазая, с задорным лицом уличного сорванца.
— Подождите! Я этого человека знаю, это хороший человек, не надо его стрелять!
Помощник Дубовицкой кивнул бойцам — уберите ее отсюда! Но Дубовицкая остановила его.
— Поднимите сюда девчонку. Если она что-то знает про осужденного, пусть расскажет!
Девчонку подняли на помост.
— Говори! — велела Стефа.
— Этот человек — хороший! Я его знаю.
— Откуда знаешь?
— Он мой клиент. Снял меня как-то, в прошлом году, еще при старой власти…
— Ты проститутка? — Стефа прищурилась.
Девушка улыбнулась смущенно и в тоже время дерзко. И опять повторила:
— Он хороший человек… Я тогда простудилась — октябрь, на улице холодно, а клиентов мало, стоишь, стоишь на ветру… Он меня в кровать уложил, закутал, чаем напоил. Я целую неделю у него жила… Потом заплатил по-хорошему, как договаривались…
— Да уж, хороший человек! — усмехнулась Стефа — Проституток снимает… За это мы его должны отпустить? Может, его еще наградить за это?
На трибунах захохотали.
— Подождите — девушка, волнуясь, перекрикивала шум — Вы же главного не знаете! Я же у него кольцо украла… Понравилось оно мне — такое дымчатое, с белыми и красными камнями… А через пару дней я его на улице встречаю, он мне говорит: Ты кольцо с рубинами не видела? Пропало куда-то. Жалко, от матери осталось. Я отвечаю — не видела. А он на мою руку смотрит — а там кольцо… Не видела, значит, говорит? Ну что ж, ладно, удачи тебе. И пошел… И пальцем меня не тронул! А мог бы и избить, и в ментовку сдать… А он — нет! Потому что — человек!.. И выпалила:
— Я, это… выкуп за него хочу внести. Чтоб его отпустили. Вот, возьмите. Оно с рубинами, дорогое…
Девчонка протянула кольцо.
— Отпустите его, а?
Трибуны выжидающе затихли. Помощник Стефы смотрел на нее, словно спрашивал — что делать? Потом он хмыкнул и сказал:
— Ты что, думаешь, это кольцо стоит миллион долларов? Оно максимум пятьсот баксов… Так что не морочь голову. Забирай свое кольцо и ступай отсюда.
Он уже повернулся к бойцам, чтобы дать знак продолжать, но Дубовицкая остановила его. Она подошла к краю помоста, оглядела трибуны, выпрямилась и сказала:
— На наших глазах были казнены трое преступников, трое врагов народа. Их родственники не пожелали внести за них выкуп. Никто о них не пожалел, не заступился, не сказал доброго слова… А за этого человека — она указала на Пивоварова — просит девушка. Девушка из народа, наша сестра. Да, она стала проституткой, она зарабатывала свой хлеб, продавая себя. Многие женщины в прежнее время встали на этот путь, и на это их толкнул преступный несправедливый строй… Она перенесла много унижений. Ее презирали, брали как вещь, без любви, без жалости… А этот человек — она кивнула на Пивоварова — отнесся к ней милосердней других. И теперь она, помня добро, просит его пощадить. Она предлагает за него выкуп… Конечно, это кольцо не стоит миллион долларов. Но просьба девушки из народа стоит гораздо больше, чем миллион долларов!.. Я считаю, что мы должны принять выкуп.
Трибуны молчали, как будто в сомнении. Помощник, побледнев, пытался вразумить Стефу, объяснял то, что она и так знала — Пивоваров приговорен к расстрелу, и отпустить его можно только за миллион долларов. Просьба никому не известной девушки ничего не значит. То, что она хочет сделать — безумие. За это можно ответить головой…
В кармане помощника снова зазвонил телефон. Он послушал, взглянул как-то странно на Стефу и передал ей трубку. Стефа взяла телефон, выслушала, изменилась в лице, затем победно выпрямилась и крикнула:
— Задержан преступник, который покушался на жизнь комиссара Брагина! При нем оружие, из которого он стрелял… Пивоваров невиновен и немедленно будет освобожден!
Трибуны торжествующе загремели. Стефа повернулась к Пивоварову:
— Повезло вам, Пивоваров!
— Мне всегда везло — он кокетливо изогнул свою мефистофельскую бровь — Говорят, я родился в сорочке…
Стефа усмехнулась про себя. Бессмертный бабник! Только что был на волосок от смерти — и уже заигрывает. И с кем!.. Впрочем, в мужестве ему не откажешь. Этот легкомысленный представитель богемы в ожидании конца держался более чем достойно.
— Ну что ж, Пивоваров, вы свободны. Идите… Но предупреждаю — если вы все-таки впутаетесь в какую-нибудь контрреволюцию — я лично вас расстреляю.
— Сами? Своей рукой? За что же мне такая честь? Я вам понравился?.. Кстати, в ваших напряженных комиссарских буднях есть просвет для любви? Может, встретимся как-нибудь?
Стефа дернула плечом.
— Бросьте, Пивоваров.
— Ясно. Жалкий лицедей не может рассчитывать на любовь комиссарши… Ну что ж. Все равно спасибо… Спасибо за жизнь! — его тон вдруг сменился, он произнес это с искренним чувством — Руку вы мне, конечно, поцеловать не дадите, это не по-пролетарски. Ну тогда вот… по-русски…
И он, склонившись, коснулся рукой досчатого настила.
— И вам спасибо, Пивоваров.
— А мне за что?
— За девочку-оборванку, которую вы чаем напоили и в полицию не сдали… Ну прощайте, Пивоваров.
— Прощайте, комиссарша.
Через десять минут Стефа Дубовицкая сидела в своем черном джипе, который мчал ее к очередному комиссарскому подвигу. Она ехала разбираться с учителями-саботажниками… С ними она, конечно, справится — и не с такими справлялась… За рулем сидел ее помощник Артем, двадцати шести лет, молчаливый, толковый, преданный. Артем был ее водителем, охранником, секретарем. Также безотказно он делил с ней постель, когда Стефа, навоевавшись и наработавшись, вспоминала, что она женщина и что женская природа требует свое. Но это было нечасто.