На премию им. Демьяна Бедного
Когда я в первый раз зашел в литейный цех, то поразился размерам. Здесь существует лишь то пространство, на котором стоишь. Ты видишь лестницы, яркий свет, трубы и искры, бронированный пол под ногами. Воздух вибрирует от яростного крика насилуемого железа. Противоположных стен нет. Потолка не видно за километрами ажурных конструкций, балками и трубами, подъемниками и кранами, за рассеянным светом многотысячеватных светильников. Движение. Угрожающее, равнодушное, слишком быстрое, чтобы уследить взглядом. То там, то тут замечаешь признаки жизни. Они слабы и неуклюжи, слишком слабы и слишком неуклюжи по сравнению с той стальной дисциплиной, которой мы повелеваем.
Нет, я и раньше работал в цехах, но в таком — впервые.
Я пришел. Самоуверенный и абсолютно ничего не понимающий. Гордый своими пятерочными и дипломными знаниями. Аспирант-сельхозник, елки-палки, специалист.
«Сначала — три месяца станков», — сказал начальник цеха.
Две недели спустя я все равно не мог дать пропорцию между количеством и качеством. Думал, что умею все, а оказалось — ничего. Эти железные монстры оказались гораздо сложнее стодвадцатикилограмовой косилки, которую я в течение двух предыдущих лет таскал на руках по полям, думая, что она косит. Чугун пришёлся много тяжелей мешков с зерном. Совершенно случайно я оказался в паре с лучшим из лучших — пареньком по кличке Лебедь. То, что люди изучают годами в институтах, мне пришлось усвоить за один день. И уже в следующую смену я дал план, уложившись в процент брака.
Спустя год, стою у станочков. Курю. Крутятся мои гробы, только успевай поворачиваться. За год из пятнадцати сумели девять штук запустить. Правда, три все равно портачат, но я их держу «про запас». А когда меня сюда поставили — только два станка работало. Заброшенная линия, списанное железо и светлая голова — вот и все что надо. Кстати, про светлую голову — это к Лебедю. Я хоть и будущий, хоть и с образованием, но настоящий наладчик — он. «Дайте мне источник энергии…» — его любимая присказка.
В обед мастер сказал мне:
— Подойди в каптерку.
Когда я нашел время туда забежать, то обнаружил, что меня уже ждали: начальник цеха и трое работяг. Первый — Сергеев Артем, тоже наладчик, умница, фантазер и фантастической силы человек, несмотря на всю худобу. В свое время спас цех мехобработки, показав, как можно голыми руками пережимать алюминиевый поршень в размер. Лет двадцать назад на основе его разработок автоматические линии смогли повысить производительность в полтора раза, но это совершенно другой разговор.
Второй — Андрей Седухин, тоже худющий, щеки до позвоночника в другую сторону провисли. Знаменит тем, что во вторую ходку сумел собрать из металлолома трактор. Откинулся тогда с зоны при деньгах. Его, говорят, выпускали в город — подрабатывать. С каждой зарплаты покупает жене цветы. Золотые руки, глаз — микрометр, только когда выпьет — чудить начинает.
И третий, уже известный публике — Лебедь. Два года за хранение оружия. Нам рассказывал — сам автомат собрал. Ага, так я и поверил, что «калашников» в сарае напильником выточить можно. Оказывается — можно!
Я четвертый, а последним наш мастер зашел, дверь тихонечко прикрыл, но шум стоит все равно — будь здоров. И начальник цеха — Сметанин — принимается нам орать:
— Ребята! В понедельник должен уйти вагон, с полными комплектами. На вас — вся надежда! Уйдет вагон — выполним план! Будет и премия, и сверхурочные закрою, и сверху из фонда выпишу! Не уложимся — не будет ничего! Всему цеху! Не шучу! Голый оклад получите!
А мы и так знаем, что не шутит. С нами вообще лучше не шутить. Особенно начальству.
Сергеев, как самый старший, говорит:
— Так, давайте, завтра, в субботу, на три смены выйдем. Без спешки все сделаем.
— Ваши операции должны быть проделаны завтра до пяти вечера! Иначе мехобработка за воскресенье не успеет, а ночью еще надо упаковать и отвезти! Спецзаказ, понимаешь? И уже горит! — в ответ.
— Сколько надо сделать? — вмешался наш мастер.
И тут начальник выдает такие цифры, что у меня голова закружилась. Три нормы за смену, без вычета того, что сегодня сделаем.
— Двойная сделка! — орет Сметанин. — Плюс двойной тариф! Премия и стольник за выход! Давайте, ребята, сделаем!
И вдруг я, совершенно неожиданно для себя самого выдаю:
— Мы-то сделаем…
— Молодой, а туда же, — оглядывается мастер, Алексей Васильевич. — Конечно, сделаем, о чем разговор? Так, мужики?
Все смотрят на Сергеева. Как скажет, так и будет.
— Сделаем, — говорит он просто. И от слов этих — мышцы межреберные сжимаются. То ли от страха, то ли от гордости…
— Сделаем. Нужно, только это…, в бригаду, мужиков из смен набрать толковых…
Что же должен подумать уважаемый читатель в данной, конкретной, ситуации? Кто-то скажет: «Надоели производственно-бытовые байки!» Кто-то сморщится: «Драйва нет!». Кто-то, презрительно: «Дай дураку подвиг совершить…». А кто-то, зевнув: «Подробностей много, а толку чуть». Ох, и не люблю я эти разговоры. Коробит меня. Не байка все это, а драйва в любом цеху столько, что успевай — поворачивайся. Подвиг? А где подвиги еще остались? Уж не на войнах ли наших позорных? А подробности, так уж и быть, опущу. На волю.
На волю, где шелестит ласково береза молодыми листьями. Где пахнет весной и дымом, и звезды крупные, здоровые. Где мы сидели ночью, ускользнув на обеденный перерыв из железного ада, и предавались коротеньким и глупеньким мечтам о деньгах и зло, черно, с ненавистью вспоминали начальство. Его, начальство, легко определить. По рукам. И у женщин руки не мужские, как у укладчиц, а — холеные.
Я смотрел на них, на себя, на последних и первых представителей рабочего класса. Каждый со своей судьбой, но есть нечто, что всех этих людей объединяет. Людей, работающих руками. Серость и быдло. Глупость и банальщина. Гордящихся тем, что читали последнюю книгу в третьем классе.
Отсутствие чувств — вот что объединяет их. Нет, они любящие отцы и заботливые дети. Они умиляются котятам и щенкам. Своим. Привычным. Чему успели научиться до третьего класса. Можно ли представить ту степень жестокости, на которую мы способны? Мне вспоминается один фильм, где расстреливали. Сотнями. Дворян, интеллигенцию, помещиков, прихлебал, каких-то девушек и молодых людей, стариков-купцов и еще, еще кого-то, попавшего под колесо Революции. Из подвала голые трупы поднимали наверх на веревках, крючьями, как туши. И все там, в этом фильме, спрашивали:
— За что?
А я, когда смотрел, кусал губы и подбадривал красноармейцев: «Давайте, родненькие, еще пяток, еще десяточек! Так их, мочи их, мать их, за четыре ноги! Ах ты, сука беломордая, спрашивать вздумал — за что? А раньше, значит, и не хотел спрашивать? Не было мозгов, только что прорезались!? Стреляй, ребята!»
За что? Я знаю ответ.
Субботний цех встретил меня тишиной. Непривычным, странным и угрюмым молчанием. От станков пахло железом и маслянистым теплом. Где-то сопел вентилятор, воздух многими атмосферами рвался в трубах, сотни лошадей басовито сопели в обмотках десятков двигателей, тысячи градусов плескались в нутрах печей. Тишина. Только потом, много лет спустя, я понял, что это была не простая тишина. Как на рассвете, перед боем. Все замерло и только ты идешь. На подвиг. Для чего?
Для чего вышли наши лучшие расточники, Сергей и Артем? Идут, переговариваются. Пошла бригада литейщиков. Лучшая бригада и лучший бригадир — Тоха. Мы рядом раздеваемся. Карусельщики — Рюмочкин и Хаттаб. Чеченца Хаттаба за мастерство прозвали — Хатабыч. Рюмочкин — просто спец, без комментариев. Глядя на его квадратную фигуру, невольно задумываешься — зачем карусельщикам отдельный кран? Рюма и так любой ковш поднимет. Гоша — пророк электриков. Сан Саныч — Главный Сантехник — гидравлист. Крановщицы ласково матерят термистов и обкладчиков.
Пятьсот штучек? Да как с куста! У меня шесть зверей и еще три гроба — девять ровным счетом. Заведу сначала зверей. Хоть мои станочки и медленные, но штуку в минуту я с них снимаю. Восемь часов без обеда равно четыреста восемьдесят гильз. И еще часик на остальные двадцать, да на разгоночку, да на оплошности… Режущие пластины не жалеть! Триста пятнадцать — норма. Всего-то сделать полторы нормы…
Мы пришли не в шесть, как обычно, а в семь, чтобы станки успели отдохнуть после ночной смены. Смазчик и не уходил никуда. Идет с телегой, заливает масло. Да, его сегодня потребуется много.
Утро еще прохладно. Но я знаю, что скоро воздух потеряет майскую свежесть, раскалится до марева. Печи будут работать на всю катушку.
— Будэт жарко, — говорит Гиви Валере. Валера, усатый десантник-афганец, лейтенант в отставке, согласно кивает и снимает спецовку. На его груди тельняшка, свежая, невероятно бело-синяя здесь, в царстве серости. Тельняшка висит на Валере и топорщится ребрами тощего тела. Гиви, толсторукий, заросший волосами под самые глаза, обнаруживает под спецовкой белую майку. Я тоже сдираю с себя промасленную черно-синюю робу и чувствую, что десятки людей, во всем цехе, в одно мгновенье, как по неслышимой команде, снимают с себя толстую платяную грязь недельной усталости. Мы как былинные… да что там! какое там! просто скоро станет жарко…
И тот же час пол содрогается: вступили в бой четырехшпиндельные расточные. Заревели, заскрипели, завыли всей своей невероятной продавливающей мощью. Искры, тяжкий удар! Пошла шихта в печь. Мягко загудели над головой краны. Забил барабаном формовочный пресс. И вот, наконец, вой токарных. Пошли, пошли! родимые! Сзади ударил в спину тяжелый поток воздуха, обдувающего станки, не позволяющий ядовитому пару эмульсии задушить нас.
Я бегом заканчиваю смазывать направляющие, возвращаюсь, почти бегом, на лету врубая двигатели и гидравлику. Заправить эмульсией! Сменить пластины! Быстрей! Ключ в руке подобен волшебной палочке. Пошли пробные, бракованные, сто лет, как бракованные! Не успеваю. Нельзя делать три движения там, где можно два. Это не разум — это автоматизм. Ныряю в железную банку и выныриваю с сорокакилограмовым грузом на руках. Каждая болванка — 9,9 килограмм. Я уберу три килограмма и останется семь. У меня полны столы болванок — постаралась предыдущая смена. Но нужно втянуться в ритм.
Подходишь, широко шагая, в один невероятно длинный шаг от одного зверя к другому, шпиндель еще крутится, скоба — на размер. Это опасно, может пальцы оторвать, но мне везет, отделываюсь пока слезающими ногтями. Гильзу — в лоток. Следующая. Зажим. Пуск. Шаг. Здесь еще не кончен цикл. Где кончен? Шаг туда. Размер сбился, правый лимб поднять, гильза почти ушла в провал, но все еще в размере. Ставшая невозможно длинной рука уверенно поворачивает лимб, который в обычных условиях проворачивают отверткой и молотком. Лоток. Зажим. Пуск. Заменить пластину — восемь секунд. За восемь секунд необходимо сделать много невероятных вещей. Одним движением свернуть болт, поймать пластину и подкладочный кубик, найти неиспользованную сторону, пальцем протереть гнездо, протереть кубик и пластину, вставить, завернуть. У новичков размер сбивается. Десятка туда-сюда — брак. Нужен автоматизм и мастерство. И сквозь какофонию звуков — слышу: Второй загудел, сбился с ритма. Масло. Нет масла! Дым и скрежет сквозь шум и гарь! Точно, дымит. Хрен с ним! Пока не остановится — будет работать. Сейчас главное — найти слесаря.
— Коля! Коля!! Коля!!! — ору я.
— Что?
— Второй! Масло! Насос! — отвечаю я. — Встанет — меняй!
Я ору, напрягая связки из последних сил. Коля знает, о чем я говорю. Он видел дым.
Шаг. Размер. Лоток. Следующая. Зажим. Цикл!
И так нужно — пятьсот раз.
Шестой — сбился профиль. Ощерясь, кручу пружины механизма отскока. Не помогает. Хрен с ним! Запускаю седьмой. Неудача — забит песком поддон эмульсии. Поддон вырывают ломами. Я хватаюсь за край наполненного песком прямоугольника руками. У меня не руки — ломы. Тут главное — балансировка. Упустишь миг — сломает ноги. Провалишься в решетку — конвейер стружкоуборки смелет тебя в колбасу. Пальцами удерживаю полтонны. Никто этого не сможет сделать. Никогда. Такое невозможно, по всем законам физики. Но мы делаем это каждый день. Я кричу. Изо всех сил! Тонна песка в железном поддоне съезжает в конвейер. Где лопата?!
Шаг. Нырок. Поставил. Размер. Лоток. Следующая. Зажим. Цикл! Вот лопата. Около Третьего. Бегу к Седьмому, на ходу снимая и вставляя заготовки в ненасытные пасти. Разгружаю железный песок. Это совсем недолго — перекидать тонну спекшейся в монолит железной пыли. Пять минут. Отстаю на пять деталей. Но это не столь страшно. Важнее то, что устал. А мне еще бегать от Первого к Седьмому. За плечами — пять дней усталости. Подъем в четыре тридцать утра. Недопитый чай. Переполненный автобус тащится пятьдесят минут, и ты стараешься заснуть, стиснутый со всех сторон. В три дня открывается проходная. Зажав пропуск в зубах, я несусь к автобусу, что отходит в три ноль пять. Следующая колымага пойдет в три сорок, и тогда окажешься дома около пяти. Я успеваю, у меня сильные ноги.
Стараюсь отвлечься. Стараюсь шагать плавно. Вот, мельком, сквозь туман эмульсии, вижу лицо Кравцова. Даже на таком расстоянии замечаю его правый глаз. У Дениса такая особенность. Когда он уходит в работу, у него начинает закатываться правый глаз. Зрачок уходит вверх и остается страшное бельмо. Денис — странный парень. Резкий. Вставляет двадцать килограмм 245-ой гильзы на цанги одним ударом. Ни у кого больше так не получается — только у него. Поэтому он отработал сегодня ночь и теперь работает с нами день. Среди работающих на Кэмских станках он самый быстрый и опытный. Жуткий человек, страшный.
Коля-слесарь снял масляный насос и не спеша разбирает его. Я, проскакивая мимо, словно смотрю покадрово пленку фотоаппарата. Коля отворачивает болты. Коля стоит, курит. Коли нет, ушел, насос превратился в кучу запчастей. Два шага мимо Второго и Шестого. Сдохли звери. На Третьем удачно кровоточит маслопровод. Капающее масло собирается в баночку. Когда баночка наполняется, я выплескиваю теплую желто-синюю кровь на обнаженные шестерни. Не сделай так — и Четвертый остановится. Шаг. Размер. Лоток. Следующая. Зажим. Цикл! Пошла, стерва! Первичная мехобработка, дери ее за ногу.
Обед на ходу. Шаг. Откусил колбасы с хлебом. Размер. Лоток. Следующая. Зажим. Цикл! Еще три раза, и дожевав, возвращаюсь к верстаку. Шаг. Откусил. Размер. Лоток. Следующая. Зажим. Цикл!
В сто сорок первый раз вынырнув со дна железной банки (давно уже — с двумя гильзами, четыре не поднять больше) понял, что устал и совсем сбился с ритма. Засекаю секунды. Выходит больше минуты. Не укладываюсь. Подгоняю себя последними словами, ругаюсь вслух и грязно сквернословлю не прекращая. И вот, неожиданно для самого себя рождается — песня. Неизвестные слова слагаются матерными рифмами, мотив — то ли «А ну-ка песню нам пропой, веселый ветер», то ли «Я хочу быть с тобой». Злое веселье разбирает, наверно, так чувствует себя начинающий камлать шаман, пробуя свои силы, сливая воедино песню, ветер и бубен.
— Врешь, не возьмешь! — кричу неизвестно кому и продолжаю петь, во всю глотку, матерясь и рыча, веселясь от всей души. И сила, новая, невиданная и неодолимая рождается во мне. Все нипочем этой силе. Второе дыхание? Пусть будет так!
Я пою. И со мной поет весь цех. Мягкие стальные напевы кранов. Ветер вентилятора толкает в спину. Рокот формовочного подобен бубну в умелых, не знающих устали руках. Победные литавры расточных. Льется песня огня в жадные зевы литейных каруселей. Весело заводит Пятый. Ему все нипочем. Он самый молодой и быстрый. Вторит ему Третий. Первый басовито поддакивает. Седьмой утробно вздыхивает, и старается переорать всех подряд. Давай! Звери, родненькие! — кричу я. Давай, парень! — ревут они. — Покажем второй линии, как умеет работать первая!
На второй линии работает четверо. Ближе всех — Леха Назаров. Вылитый Брэд Питт, только покрепче и потощей. Разгильдяй. Борец. Пловец. Бабник. Гитарист. Хулиган с ходкой. И Работяга. Мечется молнией в белой майке. Ему что? У него четыре монстра в сумме младше моего Седьмого.
Назар оборачивается. Я вижу — он тоже поет. Подмигивает мне — и снова молнией к станкам.
И вот, наконец — явление Коли. Слесарь не один. С ним Сергеев. Вылитый черт. Поджарый, уверенный, сильный, нос — крючком.
— Что с Шестым? — спрашивает Серега.
— Размер! — коротко отвечаю.
-Я работал на этих гробах. Шестой всегда линейку закусывал в конце цикла! Долбай его!
— Второй готов! — Коля, весь в масле, медленно вылез из-под станины.
— Как дела? — в свою очередь спрашиваю я Артема.
— Две тысячи уже сделал! Тысячу — с галочками и тысячу — с палочками.
Нас заставляют метить гильзу мелом. Галочками, палочками, кружочками, минусами и плюсами. С ума сойти!
Недоверчиво смотрю на часы. Две нормы за шесть часов (на расточке норма — тысяча). Невозможно!
— Жду, пока подвезут следующую партию. С кружочками! Рюма быстро сделает. Теплую гильзу везут, но, вроде, без разностенности! А ты успеешь?
Киваю головой. Успею, я теперь в ритме. Фиг остановишь.
Подходит мастер.
— Успеваешь?
Я только рычу на бегу. Успею.
Полтретьего. Пора домой, но рев не утихает. Хотя, нет. Чу! Печи гаснут. Отводят ток, доливают излишки, чтобы только на дне оставалась «затравка». Хрен знает, что делают, в общем. Это у нас — бой в разгаре.
Три дня. Полчетвертого. Четыре. Полпятого. Пятьсот штучек, как с куста. Но я не останавливаюсь. Еще надо обеспечить «на брак». Пятьсот двенадцать. Хорош! Баста! Полны поддоны стружкою. Где лопата? Как всегда — у Третьего. Я бреду мимо станков, выключая двигатели и гидравлику, творя тишину. Вот и остановился последний, Седьмой. В отцы мне годится, стервец. Ничего, мы еще поживем, — шепчу я ему. Посмотрим, — вздохнул он выпускаемым из цилиндра воздухом.
Плетусь в каптерку. Настает момент истины. Усталость — невероятная. Мышцы будто налились чугуном. Захожу опять последний. Но мастер ждет. «Последний боец» — думаю про себя.
Грязные, ставшие черно-серыми майки вновь спрятаны под робами. Душный воздух в сотый раз проходит сквозь дыбящиеся легкие. Мы не люди. Мы кони, загнанные, выжатые до последнего желания. В голове мутится. Сейчас бы сто грамм накатить и упасть. На землю, в траву… Момент Истины.
Мастер смотрит на Лебедя.
— Восемьсот десять.
Серега всегда округляет свои гильзы. В меньшую сторону. Он вообще не любит мелочиться. Собирать — так автомат.
Мастер одобрительно кивает.
— Семьсот десять, — говорит Назар.
— Восемьсот, — Гиви.
— Восемьсот, — Валера-десантник.
Три тысячи сто. Двадцать штук — на несуществующий брак. Спецы такого класса, как Лебедь и Валера считают только проверенную гильзу. Сто штук — резерв. Справились.
Третья линия. Петро и Витька-мент. Три с копейками. Уложились.
Кэмщики: Денис Кравцов, Сергей Ашастин, Андрей Ашастин. Восемьсот. Норма.
Значит, и расточка сработала. Сергей Смирнов, Артем Шелепков и Артем Сергеев. Сидят, курят, хоть и не положено, отдыхают.
— Автолиния? — спрашивает мастер.
— Три сто.
— Четыреста двадцать первая? — говорит Васильич.
С трудом соображаю, что он назвал марку гильзы, на которой работал я. Четыреста двадцать первая. К УАЗам.
«А если бы не пятьсот, а четыреста девяносто?» — в панике думаю я.
— Четыреста двадцать первая, — ласково повторяет мастер. В каптерке все смотрят только на меня.
— Пятьсот, — бормочу я. — То есть пятьсот десять, — сразу же поправляюсь.
Вот и все. Конечно, и в обычные дни парни делают, ну нет…, конечно, не по семьсот-восемьсот, но четыреста-пятьсот. Но, все равно, чувствую себя, как сказать? Ущербным, что ли? Девять станков. Слесарь, наладчик, кран над головой, все удобства… И меньше всех. Нехорошо.
Плетусь сзади. Впереди идут мужики. Совершившие невозможное. Сергеев оборачивается и говорит мне:
— А ты молодец. Уж никак не думал, что дашь пятьсот. Думал — придется под конец вторую линию переналаживать. На моей памяти, помню, давали пятьсот, помнишь, — Артем повернулся к Петро. — Такой рыжий, высокий, Андрей, кажется? Ну, который потом спился? Так вот, он дал как-то пятьсот. Один раз. А у тебя, никак пятьсот десять?
— Угм.
— Ну вот, считай, все надвое, да премию… За день как за неделю заработали.
Усталые, веселые и злые мы молча мылись в душе.
Нам не заплатили. Точнее, заплатили только сделку. И премию — тысячу рублей на всю смену. На пятьдесят мужиков — тысячу. По две буханки хлеба.
Начальник цеха не появлялся у нас на участке неделю. Присылал заместителя.
Но однажды мы столкнулись нос к носу.
Сергеев, высокий, в железного цвета спецовке, крючконосый. Гиви, могучерукий, как всегда, заросший по самые глаза. Назар, раздолбай и неукротимый боец. Знаете, кого напоминали они? Да нет… Просто три мужика в промасленных робах.
— А как же двойная сделка? — скрипуче говорит Артем и сжимает кулаки.
— Так вам же оплатили выход, а сделка двойная не положена.
— Премия? Тысяча? Вы хоть понимаете, что это унижение? — совсем тихо спрашивает железный человек.
Подтягиваются ребята. Рядом я вдруг замечаю белое бельмо вместо глаза на лице. Кто-то жарко и страшно дышит мне в затылок. Будет знак? Крик? Слово? Движение. Назар перемещает тяжесть тела на левую ногу.
Ярость и боль. Страшная ярость пяти тысяч разъяренных работяг. Умеющих делать все и делать это хорошо. Даже убивать. Даже творить жестокость, мучить, рвать в клочья. И — хорошо.
Я чувствую это. Где-то, глубоко внутри, загнанный воспитанием и дисциплиной, опутанный моралью и страхом, просыпается страшный зверь. О, немногие, кто видел этого зверя, остались живы. Давно, со времен революций и бунтов, крестьянских войн и восстаний рабов живет этот зверь в душах тех, кто работает руками. Я и не подозревал, что внутри меня тоже таится чудище. Я уже предвкушаю. Кровь кипит в жилах. Я не хочу больше ждать. Год рабского труда научил меня многому. Это раньше я считал, что работал. Оказалось — развлекался. До прошлого года. Все, баста! Момент истины. Ну!
Сергеев кладет руку на плечо Назара. И делает успокаивающий жест остальным. Чаша еще не переполнилась. Еще не все гайки закручены. Еще есть что терять. Успокойте своих зверей, ребята. Стравите воздух. Время не пришло. Не сегодня… Потом… Время.
Но оно придет. Обязательно.
А пока… Пока мы идем в раздевалку…
Ринат Мусин
Из сборника рассказов «Прошлое, настоящее, будущее»