Сорок дней минуло со дня смерти Алексея Яковлева, директора московского музыкального клуба Форпост, звукооператора, рок-музыканта, историка по профессии и подвижника по призванию. Форпост занимал уникальное место на контркультурной сцене Москвы рубежа XX и XXI веков: клуб неформатной музыки, он даже из неформата пытался вывалиться — наряду с тихой нежной акустикой здесь могли выступать Олди с «Комитетом охраны тепла», Усов со своим сайд-проектом «Коты созвонились» и Ермен с «Адаптацией».
Это — при том, что наверху жила бабушка, которую надо было щедро задабривать после каждого хоть чуть утяжелëнного концерта. Алексей Яковлев был одновременно и мотором всех этих экспериментов по выламыванию из «формата неформата», и опорой устойчивой конструкции самого клуба, дававшего приют сотням московских, приезжих и кочующих нефоров в довольно бесприютное время середины-конца 90-х и начала нулевых.
Концерт памяти Лëхи пройдëт 30 ноября.
***
Первый раз я Лëху отобразил на подкорке довольно давно: при позднем Брежневе или, скорее, при раннем Андропове. Мы тогда только поступили в пед на истфак и, конечно, поглядывали на «взросленьких»: Лëха Яковлев учился на курс старше.
Слово «мы» тут не случайно, то время запало в меня как сплошная молодëжная коллективность. Сегодня странновато прозвучат, наверное, такие ассоциации, как принудительное участие в «добровольной народной дружине», которое у нас хватало ума превращать в совместное распитие крепких алкогольных напитков на осеннем холоде или на морозе (запомнилась годная северокорейская водка, тридцатиградусная, желтоватая и с каким-то полезным корешком женьшеня на дне; век бы не помнить обманчиво отдающий яблочком молдавский сорокаградусный напиток «Меришор», по воздействию на организм сходный с денатуратом), лыжные походы с гречневой кашей после финиша, горячим чаем, ну и, конечно, с водочкой, куда без неë. Или художественная самодеятельность с выступлениями в Ленинской аудитории человек на 600 и репетициями на Собачьей площадке, в холле бывшего главного входа в наш Второй МГУ, замурованного когда-то давно, при куда более глубоком историческом материализме. Выступали мы обычно под переделки известных советских стишков и песен, но и первые в своей жизни песни Битлз или Воскресения я услышал от сокурсников ровно на репетициях самодеятельности, в их исполнении под шестиструнку — песням я тогда немало подивился, да и гитаре тоже, отец мой играл на семиструнной, и я в свои 17 лет наивно полагал, что все гитары — такие.
Про ДНД, овощебазы и лыжные походы не знаю, всë-таки разные курсы, но вот как раз в самодеятельности Лëха участвовал, оттуда я его и запомнил. Запомнил, но не познакомился. Не кривлю душой: контактов со старшекурсниками у нас почти не было, нам и своего курса хватало — пьяного, весëлого и политически неоднозначного (анархизм на Москве, да и на Руси отчасти, пошëл в начале Перестройки как раз с нашего курса), но всë же именно он остался у меня в голове: длинные волосы, гитара, какой-то улыбчивый, но серьëзный прищур… В общем, Лëша выделялся, а может я, постепенно ставший главным факультетским фоторепортëром, просто внимательно приглядывался к лицам? Ладно, но других-то почему тогда не запомнил? К концу учëбы мы уже стали раскланиваться в коридорах, но это был максимальный контакт.
Потом на страну наступила Перестройка, она принесла много открытий и, в целом, я провëл еë весело, не отрываясь от коллективности бывших сокурсников, художественную самодеятельность нам заменила политическая и профсоюзная: мы создали Конфедерацию анархо-синдикалистов, а самиздатский журнал наш и вовсе назывался «Община».
Девяностые тоже оказались интересным временем, и вот в конце этих самых 90-х и состоялось наше настоящее знакомство с Лëшей Яковлевым.
Я тогда уже отбуксировал себя от чистой политики к политике-и-контркультуре: палаточные протестные лагеря, полные волосатых, панковские квартирники, сквоты на Остоженке и Большой Садовой… Клуб «Форпост» должен был сам собой оказаться у меня на пути, я ведь даже в бункер к Лимонову успел зайти на разведку — и мне там не понравилось, хотя старые знакомые у меня среди его партейцев были. В общем, подвал подальше от реки оказался мне интересен поболее — тем более что там я увидел своих факультетских «старшеньких», Яковлева и Гаспаряна, Лëшу и Сашу.
Наверное, это тоже была самодеятельность, только самодеятельность более высокого полëта: настоящий подвал с настоящим залом, сценой, кулисами, рубкой звукорежа и баром. Никогда не забуду фирменные гаспаряновские куриные крылышки, которые ценил музыкальный директор «Форпоста» Гриша Фельдман и которые немного отпугивали меня.
В «Форпосте» я провëл несколько лет, особенно зачастив туда после 96-97-го, когда на Москве были выселены нефорские сквоты, а в питерские или берлинские, как я понял довольно быстро, переселяться я был не готов.
Именно потому, что несколько лет, подряд и практически каждый день — именно поэтому трудно выделить какие-то отдельные моменты, тем более, Лëша всегда был очень занят.
Как настоящий, а не почëтный директор музыкального клуба, он был всегда и везде — в зале, в рубке звукачей, на сцене, в гримëрке, в коридоре, на входе с охраной, в баре, этажом выше на переговорах с бабушкой, которой «Форпост» de facto платил вторую пенсию — отступные за беспокойство, хотя все мы честно и заканчивали шуметь к 23:00… А кто не заканчивал, того охрана, из своих же, из нефоров, вежливо провожала спорить с охраной метро о возможности допуска с таким уровнем шума в голове на объекты транспортной инфраструктуры.
Лëша вëл в клубе все дела, привлекая при необходимости своих помощников и вице-директоров Сашу и Гришу. Именно с ними я и проводил больше времени: я был журналистом, в те годы — начинающим музыкальным журналистом, так что надо было цеплять интересных музыкантов, вот я и метался между залом и баром, деля бремя разговоров о музыке с Сашей, директором бара, и Гришей, директором музыки. Лëша появлялся в баре, на нашей главной коммуникационной площадке, всегда ненадолго, пропускал стаканчик воды, коротко перетирал о делах и снова нырял к музыкантам и публике — в гримëрку, в зал, к звукорежам. Он и сам был неплохим звукорежем, чего уж.
Но бывали и упоительные вечера. Как-то, помню, был день рождения кого-то из команды, мы с Гришей и Джеем тогда уже выпускали «Неформат», ежемесячный зин/magazine о неформальной музыке, в общем, мы не столько пивком баловались, сколько кальяном (я тогда ещё не курил, но кальян с его яблочными и прочими смесями — зашëл хорошо). Тон во время того разговора, продолжавшегося четыре или пять часов (Лëша отдал бразды звукорежам), задавал Гриша Фельдман, в его умной, концептуально мыслящей голове музыканта, поэта и организатора уже теснились полезные мысли о том, «как нам реорганизовать андеграунд», Гриша ими охотно и жадно делился, а мы слушали и встревали.
Саша Гаспарян, по обыкновению, жарко спорил и рубил столешницу неукоснительным ребром ладони, я больше мычал и подвякивал, мотая на ус (были у меня тогда усы и борода? не было — были красные волосы), а Лëша Яковлев вступал реже всех, но вступал веско, аргументированно, доказательно и как-то… Окончательно, что ли, бывало понятно обычно, что вот, раз Лëша сказал, то так, значит, оно и есть — и так и будет. Но мы, конечно, спорили, не соглашались, проявляли жестоковыйность, как настоящее самозванное Политбюро Центрального Комитета Неформального Движения Эпохи Смутного Времени. Лëша смотрел на нас с иронией, но очень добро и бесконфликтно, он-то знал, что будет так, как он думает. И — так и выходило, как правило, ну, процентах в 90 случаев, очень хорошее попадание в яблочко, косточки разлетались в щепки.
Больше всего я сожалею даже не о том, что Лëша ушёл так рано, осиротив нас и многих, не о том, что больше не выпить с ним портвейна зимой во дворе клуба Ланы Ельчаниновой (в 2021-м, незадолго до Лëши, еë тоже забрал ковид), а о том, что настоящая история московского музыкального андеграунда 80-90-х и начала нулевых так теперь и не может быть написана — Лëша, профессиональный историк, человек с очень чëтким структурированным мышлением, сам погружëнный в андеграунд с начала 80-х, если не с конца 70-х, был для написания этой истории лучшим потенциальным автором.
Ну, а кто ещё, если не он? Умка (Аня, прости, что по фамилии, так сказать) слишком занята продолжением этого андеграунда, ну и наработкой и фиксацией базы источников, Гриша Фельдман уже о Других Чертогах мыслитель (да и правильно, наверное; более того, он теперь вовсе и не Гриша), а я сам, ну, что вы, я для такого дела несколько хаотичен, я о прошлом, об истории неформалья, готов разве лекции читать нахрапом, а так больше об утопическом будущем грежу и приближаю, по мере сил, его наступление (как и все здесь упомянутые).
Никогда такого не было, и вот опять — мы провожаем друга, с которым недоговорили, недоспорили, недогуляли, недослушали, недодумали и недопели — то, что Лëха сам был музыкантом, тут, наверное, никому не надо рассказывать?
Про недолюбили — не говорю, это прерогатива Наташи.
Но, конечно, все мы любили Лëху. И продолжаем любить.
От редакции: Поскольку мой «Отход» тоже неоднократно выступал в Форпосте — не могу не вспомнить кое-что… Да! Впервые-то, кажется, в 98-м, мы там оказались вовсе даже не с «Отходом», а с «Безумным Пьеро», и категорически эта громкая музыка не понравилась ни звукорежу, ни аудитории. Тогда мы выступали с саксофоном, на котором играл Артур Смольянинов (будущая звезда новорусского кино), единоутробный брат гитариста «Безмуного Пьеро» Антона Николаева. Артурчик был мал, да саксофон велик — в общем, с трудом поместились мы на этой сцене, как раз рядом с ним у басового комбика стояли, и я слэповал что есть мочи…
Учитывая попсово-русрокерскую направленность проекта Антонова-Просвирнина (в котором я занимался музыкальной проституцией по сути: Просвирнин писал дома альбом «Отхода» за это, комп-записью мы тогда не владели), он бы и не мог там понравиться — ни песня про «Я, моя детка и пистолет», ни прочее, смахивающее на «Мумиё». Однако площадка мне лично понравилась, и оказалось не так сложно через хорошую и красивую девочку Нину из моего родного МОиПК-МГППУ (которая числилась у нас вокалисткой, но пела очень тихо) договориться о выступлениях там.
А вот мы тогда выступали в составе трио, сцена как раз по размеру группы, — и не смотря на отдельные металльные места композиций, было это компромиссом полонившего нас со второй половины 90-х гранжа и акустического рока. Очаровавшая сразу двух в группе «Отход» Нина, конечно, выходила из бара на сцену исполнять «Самотёчные дни», но ощущение было, что она не с нами, а просто живёт тут (работала бармэншей некоторое время). Оговорюсь сразу, с Ниной и у Антона, гитариста «Отхода» и затем «Эшелона«, и у меня были только платонические отношения — с Антоном она больше занималась детской беготнёй, салками-ручками по репетиционной базе в подвале МГППУ, со мной — иногда просмотром видеофильмов дома. У меня на Каретном. То есть давая гораздо больше шансов, чем Антону — приближаясь к моим загребущим пальцам своим пупком и топиком, закидывая на меня свои джинсово-клёшные ноги и упитанные бёдра во время просмотра. Но искры не проскакивало! Мы терпеливо ждали её, искры, мы делали всё для этого возможное — я даже в процессе ожидания искрения кормил её обедами. Но это была не наша история — и всё заканчивалось кухонным трёпом, а потом ещё и рассказами Нины о своих, в отличие от нас, реальных пацанах, обретённых по месту уже следующей работы…
Было что-то в ней, очаровательной и в меру стройной барменше Форпоста — из 60-х, её неправильный прикус «наружу», глазищи карие большие, хвостик-кисточка прямых волос шатенки. Я так понимаю, это было всё наследственно-мамино — поскольку выросла она без отца, а мама была как раз красавицей из тех вольно-любивых и легко-разводных 1960-х, приземлившейся в ходе своей загадочной карьеры в Москомимуществе. Жила Нина в Сокольниках. Мы часто созванивались — была ещё эпоха городских телефонов и долгих разговоров. Разговорный голос у неё был низковатый и кинематографичный очень — а вот вокала не было, шёпот какой-то. Я даже стих ей посвятил — но искры всё равно не было. Как и женского вокала, которого мы так жаждали с Тонычем, мечтая стать чем-то вроде Guano Apes c топиковой Ниной.
Если вспомнить, где мы ещё тогда выступали — восстанавливается странная картина рок-клубного мира Москвы, в которой упомянутый Владом андеграунд не имел чётких границ с коммерческой сценой. То же «Движение F», которое анарховед-историк Тупикин просто не может не знать, было не только репетиционной базой для любимцев Светланы Соломоновны (Тюленева и «Цокотухи», «Ключевой» и «Отхода») — и мы там выступали в 1997-м, чему имеется видео-подтверждение.
Тут Аня Смирнитская поёт местами. Нина пришла позже — в 1998-м. Впрочем, она как некая ниточка, ведущая в другое малопонятное нам место, в Форпост — разве что и интересна. Тот стартовый романтизм, что имелся в нас во всех в 90-х, стремительно истрачивался ею — и встретив как-то раз Нину у «Чеховской» в серёдке нулевых, я увидел уже проученную жизнью женщину. Блеск её карих глаз сменился прищуром-скепсисом, потому мы буквально тремя словами только и перебросились… Такова карма многих красавиц в этом мире, не все они бывают поняты и просканированы достойными и содержательными ценителями, мало кто доносит ту чудесную воду из песни «Наутилуса» до окончательной любви, до семьи…
Афиши ФорпостА (так мы его называли) пестрили именами восходящих звёзд русского рока, и мы каждый раз после наших невесёлых выступлений там (в кулисах позволялось курить и я наполнял атмосферу дымами «Кэптан блэка») впадали в ещё бОльшую тоску. Как-то раз, словно не зал, а мы сами получили волну-дозу того пессимистического, о чём пели со сцены, раскрывая душу в акустике и саркастически описывая наш мир в песне «Невзаправду» — мы сидели «в гримёрке» и я зачем-то, видимо чтобы наполнить чем-то «ответным» нутро, дымил своего «капитана»… По идее, после пения надо просто отдышаться, а мы дышали дымом в духоте, и сознавали свою непопулярность вместе с бренностью мира. Вошла Нина и сказала: «Что это за траурная обстановка?» Сказала весело как киногероиня чёрно-белого кино 60-х. Я был зеленоват лицом после курения этой крепкой табачины. Она сумела нас разбудить от тоски — и мы пошли сразу на улицу… Там мы, кажется, с ней немного флиртовали, но это не отвлекло Нину от работы в баре — вскоре, обняв и поцеловав нас на прощание, она убежала в этот белый панельный домик навсегда. А мы попёрли железо и ведущий, гитары свои к метро «Спортивная»…
Дух детской какой-то — именно что взрослеющей, но медленно самодеятельности, царивший в Форпосте рядом с обложками альбомов уже легендарных групп, — помню! Та же «Ключевая» восходила тут, например, репетируя и даже по хипповским традициям обитая в Движении F, концертный график был богатый… Есть видеозапись ноябрьского выступления 2000-го «Отхода» в Форпосте (так кассетный альбом и называется) — я так понял, что звукач, привыкший к акустикам и полуакустикам, всем там накручивал ревера, и нам он подошёл, облагородил мой слабый вокал.
Надо найти в своих архивах, оцифрить и заютУбить это видео, кстати — это было чуть ли не выступление на дне рождения любимой там группы «Спи» из нашего же МГППУ, — названной в честь рассказа Пелевина, восходила и его звезда.
А пока — спасибо ни разу нами не встреченному там Алексею Яковлеву (неужели Нина не знакомила?) за возможности прозвучать, которые он давал таким как мы! Это было отчасти учением тех, кто ждал всенародной любви за свои песни, но не получал даже любви бармэнши. Это могло быть только в 90-х, в переходный период, — в 90-х которые были больше затянувшимися 80-ми для многих, а вот когда администрирование вместе с крепшей на наших глазах коммерцией взяли вожжи в свои руки уже покрепче, не стало ни Движения F, ни Форпоста, ни даже «Свалки» и «Ю-Ту». Один Клуб им. Джерри Рубина парадоксальным образом за всех отдувается. И за всю эту субкультуру ответственны (как сказители-свидетели) — мы, товарищи!.. Все мы родом из этой странной многокомпонентной контркультуры, начинавшейся как антисоветская, а в нашем («Эшелона») случае ставшей антибуржуазной до обратного «осовечивания». Когда-нибудь напишут об этом диссертации.
Дмитрий Чёрный, ведущий РАДРЕАЛа
Материалы по теме: