Ямбом ли хореем ли флаги в небе реяли. опустели улицы загустела краска во дворе гуляла я и ждала напрасно холодно вдруг стало серый дождь пошел Первомай — я думала — в мире хорошо, Музыка и весело… Но музыка врала Ничего особенного. И я домой пошла…По-моему, это шедевр. Лучше бы, конечно, реяли не хореем, а анапестом. И побольнее. Но — увы… Опять же — музыка врала. Это очень характерно для музыки. Вообще, все очень характерно — открыл бы рот советский кот, тоже бы было не «мяяяяу» — а «мааай»… И собака тоже. Потому что все были опричниками режима. И шарики тоже. Я бы, конечно, как тоже опричник мог заметить, что в этом шедевре и с ритмом плохо, и с размером, и рифмы явно по стопочке приняли, ибо кривые и косые, но… Я задавил в себе критиканство, потому как дама мне объяснила, что такое поэзия.
…Поэзия как служба языка… Орудие его. А он — не нужен Каждая мысль В состоянии подумать себя сама Каждая вещь обходится сама собой Шлет сигналы другим вещам. Зачем это и то? Что это. Это — что. Что — всегда это. Что — есть. Нет ничего, кроме что.Это очень точно, емко и верно. Вот вывесит Евгения свое орудие сквозь зубы и скажет «бе-бе-бе», а все и поймут — вот оно новое слово! Я бы, конечно, предпочел другую поэзию — когда мысль думает сама себя… Вот идут поэты и думают свою мысль. Можно общую. И никаких журналов не надо.. И никаких гонораров. Изначале гениально.
Свою маленькую точку Я поставлю на листе Белой ватманской бумаги И пойду гулять в Москву. Жизнь моя как эта точка Белой плоскости среди. Вылезаю залезаю И боюсь боюсь боюсь И бояся восвояси Возвращаюсь из Москвы В белой плоскости свояси В черный ящик головы.О поэтах не надо говорить долго — они о себе все сами скажут. Ну что тут добавить? Для филолога — это гениально. И «бояся восвояси» не стоило бы. Поймут и оценят. Свои. Соратники. В этой самой «белой плоскости свояси». Своясь там у них знатная. Рукопожатная и языкозацепная. Других не пускают. Только с черными ящиками головы. И с определенными ясными отчествами. Петровичи и Алексеевичи там не котируются. Потому что «своясь» не резиновая. Уже и своим не хватает. Я правда, думал что у них вместо голов бильярдные шары. Все отскакивает. Однако нет — черные ящики с прорезью. А у иных и без оной. Но с очень развитыми челюстями.
От редакции: Не сводил бы тут к «отчествам» проблему — потому что элитарное вырождение поэзии не может иметь ни национальности, ни внешности. Сама элитаризация и есть вырождение (печальный финал Бронзового века) — а советская эгалитарность, обобществившая, национализировавшая звание «Поэт» была спасением Серебряного века от той же самой декадентской болезни. Ибо процесс этот печальный — суть не «сияние индивидуальности», а наоборот растворение, слияние с фоном неодолимой поэтическим словом действительности, — никаких узнаваемых черт не имеет. Поскольку я имел некоторое отношение к узким кругам «актуальных» поэтов девяностых годов, из которых нынче — не как встарь «литературтреггером» (не путать с триггером), но маркером поколения является Дмитрий Кузьмин (главред-составитель «Вавилона», «Воздуха») — то могу вполне широко судить о регрессной «проделанной работе» такими как он (ныне эмигрант в Прибалтику) за двадцать лет. В клубе Кузьмина «Авторник», который и был площадкой, притягивающей актуальных поэтов и поэток друг к другу — вот и Данила Давыдов соврать не даст, — всё-таки попадались таланты. Валерий Нугатов, Алексей Парщиков был, минималист Михаил Нилин, слоган-мэйкер («ты нужен своей семье, ты нужен своей стране») Станислав Львовский — причём тогда уже были они выше юной поросли, как бы классиками над ти-эйджерами. В общем течении стиха от постылой рифмы к верлибру — попадались жемчужины, попадались откровения, в том поиске новых созвучий, новой ритмики или же ощутимого (стИльного) отсутствия её. Да, там меж «классиков» был свят постылый Бродский, и юные верлибры — именно на пафосе отрицания рифмы и классики просто обязаны были содержать равноценную откровенность, близкую к порнографии. Пока было свежо, пока поколение «сексуальной контрреволюции» не наелось этого всего — было интересно. И это было прежде всего искренне! Это было, чёрт возьми, поэзией. И поскольку на «Авторниках» с 1996-го я больше слушал, нежели читал своего (своего было ещё отчаянно мало, набралось на книгу, которую Кузьмин же и верстал, только к 1999-му) — свидетельствую, что в том, первом постсоветском поколении поэтов, при точно такой же лютой антисоветчине и нигилизме, всё-таки было и что-то своё, а не подрихтованные под триколор воспоминания совдетства. Стремление к индивидуализму на этом поприще — в принципе, могло рождать и рождало красоту. Другое дело, что как и всё в искусстве — удивлявшее и восхищавшее тогда, уже назавтра не восхищало нисколько, а послезавтра терялось в течении рекламного, всё впитывающего, речения ни о чём… (я не случайно упомянул московский биллборд, в котором Станислав Львовский отлил свой талант-краткость и даже некий новый патриотизм предложил, — примерно тот, что Путин недавно назвал национальной идеей и идеологией). Были у нас и женские таланты! В силу «голубой» активной ориентации Кузьмина, встречались и привечались они реже в «Вавилоне», но вот Галя Зеленина, родственница моего соавтора по группе «Отход» Филиппа Минлоса — запомнилась среди прочих, и писала она на порядок всё же лучше вышеприведённой плохо рифмованной Вежлянши. Потому и вспомнил времена «вавилонские»: то был лишь процесс, то были не разовые или пиковые явления достижений — но движение. И движение — вниз, как это ни печально будет признать литкритикам того периода. Тому же Илье Кукулину или Даниле Давыдову. Это было — падение. Чарующе изящно, демонически взмахивающее крылами, ногами, хайрами, ну и сопутствующими всякими частями тел, но всё же падение. И Галя Зеленина, уже поколения за нами следующего, а за Кузьминым, пожалуй, и третьего — как бы стала мостиком из наших искусство-ради-искусственных девяностых в премиальные нулевые (получила «Дебют» за стихи). Вот её, как мне показалось, родственное вышеприведённой «Своясе», стихотворение из «Вавилона» 2001-го года (выходил журнал раз в год) — разница тут не только в 20 лет: * * * Крошечка гаврошечка Дурочка с переулочка Передыхни трошки Брось свои заморошки Любит не любит Плюнет поцелует Влюбленная вобла Чудище обло Озорно стозевно Ты сидишь как у ложа Мертвой Царевны Убитой твоей ядовитой слюною. Я тебя берегу, не ною На дворе уже час-то поздний Ты хотела о казнях да кознях Как рыдает ветр и ревет прибой Да не след тебе сказывать байку из склепа Это, право же, выйдет и вовсе нелепо А поведаю лучше о нас с тобой. Коли вновь досрочно не подведем итога Несмеяна и недотрога По своей лилипутской мерке Возведем городок в табакерке Поселим туда твоего симпатишного бога Из папье-маше В коробке от Yves Roche Да сорок сороковороньих пугал Чтобы всех бисов спугнули взашей Будем там жить Тужить Ходить из угла в угол Изредка выезжать Тихо визжать От коротких касаний (Лобзаний) Или залепим дырочки вересковым воском Все будут думать, мы просто тёзки Сами забудем, кто кому сужен Чья в чем вина Будем пить и пить зеленый чай на ужин Размешивать в нем серебрёными ложечками рафинад. Не спрашивай что случится если табакерка разобьется Не скажу *** Вед есть же разница? Было откуда падать? А мотивы те же, всегда ни о чём, грани эрудиции, баловство вроде бы… Только сейчас это баловство не девочек-лингвисточек в советских помещениях библиотек, а откровенных дур — уже на пустыре, и метопорный язык до дыр протёрт. Из того топора не варится ни каша, ни клейстер. И нет «пугающе постылых» рифм, от которых пляшут в небывало свободный верлибр. А есть просто плохие, кособокие строки и плохо сколоченные строфы. И если это ещё редактирует журналы, то это alles (как говаривал один папик). Дмитрий Чёрный, поэт местами