Не знаю, читали вы или нет мой цикл рассказов о пионерлагерях, однако — хоть он казался завершённым мне, и в таком виде вошёл в сборник малой прозы, придётся продолжить. Пионерлагерь «Лесная сказка» я тут велосипедно собрался навестить… Очень давно там не был — наверное, с прошлого века. Казалось, как запечатлел в «Поэме Столицы», так и осталось всё — зацементировал…
Но конечно же, все нулевые и десятые — время шло. Не просто часовое, а людское, формационное время двигалось, сдвигалось от социализма к капитализму, буквально метр за метром приближаясь к указательному синему знаку перед Мураново, если ехать от Ашукино и Данилово, направо. Ползли участки, клонируя название ближайшей деревни — аж до «Данилово-4» дошло. Всё это были пахотные поля, всё это был урожай…
А далее — как бы качественный скачок. В виде триколора рекламная троечка вертикальных флажков: «Дом, Земля, Сказка»… Вроде тех, что на копьях рыцарей бывали — вполне символичная, знаменующая подлое время.
Время, стирающее с лица Подмосковья пионерлагеря, совокупную территорию Нашего детства. «Восток», о котором я писал «с колёс» велосипедных — ещё исключение. Само собой, там где была инфраструктура, трубопроводы и электроснабжение — свято место пусто не бывает. Пусто — как описано из 90-х в «Поэме»…
Само пионерское название только и осталось, половинка — «Сказка». Только теперь это, скорее старая, пыльная быль о «естественности» частной собственности и завоевании лесного советского, коммунистического пространства ею, её законами.
Я ехал по асфальту, мимо вполне символичного придорожного креста («Крест на Красоте» вспомнился «Строк и звуков»…) в гору, нажимая на педали и понимая что лагеря там быть уже не может — даже лишённого былых мозаик и символики, просто детского лагеря. И не ошибся — теперь там территория инвестиций, всё по-взрослому. При мне два тяжких трэйлера туда тащили стройматериалы и удобрения, то есть процесс свежевания пионерлагерной земли, наверное, начался год-два назад. Просто не было времени заглянуть туда. «Упустил время» — фраза о двух смыслах теперь…
Это фото сделано там ещё до строительства, это когда социалистическую, детскую собственность перевели в частную…
Подъезжая к месту белой бетонной автобусной остановки у ворот лагеря, про себя думал: а ведь мы, наше поколение, несёт ещё и эту уникальную, многими не продуманную, не осознанную привилегию, опыт (и ответственность) — нас воспитывали в той самой завещанной и местами построенной коммуне, пусть и месяц-два в год, в коммуне за которую бились красные отряды с белыми регрессантами. Лучшее — детям! Вспомните сами — всё бесплатно, тема денег остаётся за пределами ворот лагеря, а чемоданчики с вещами как последнее частное — в специальном сарае или комнате в корпусе отряда. Отныне — только общее! Даже мыться — вместе.
Здесь, в «Лесной сказке» был удивительный душ почти под открытым небом, без стен. Здоровый дух вырастал под елями и берёзами в здоровых телах воспитывали нас в ощущении, что «ты такой не один», изживали домашне-бытовые предрассудки. Тут мыли друг друга (вас так тоже учили, некоторых с детсада) специальными мочалками-варежками октябрята и пионеры — каждый спину другого мылил, цепочкой становились и поехали, сперва по часовой стрелке, потом наоборот…
Это, попавшее в «Поэму» — были не артефакты, не просто случайная, транзитная территория первой любви, пронизывающей роман — но настоящим коммунистическим пространством было, пусть и малым среди необъятности здешних лесов. Островок-инкубатор коммунизма для детей — воспитания в них коллективного начала. Сближение их в пространстве установочных на весь день, дисциплинирующих и коллективизирующих линеек, в лучах дружбы, взаимовыручки, когда границы субъективного бытия становятся иллюзорны, а общее, отрядное — становится приоритетным в соревнованиях, зарницах, группировках и вылазках в другие корпуса в свободное время и т. д. Сейчас есть дорогостоящая «услуга» для взрослых — тимбилдинг, а ведь у нас в СССР это всё начиналось вот с тех ещё младых ногтей, но затем, сплочённые смолоду работали в коллективах — Ex ungue leonem!
Теперь, злой и неизбежной антитезой — пространство лагеря перекроено под элитное, частное бытие, выросли высокие и толстые заборы, запрещающие видеть чужую прайваси. Торчит, виден среди крон, возвещавших коммунизм — кран, возводит бастионы социального регресса. Пионерский лесной воздух порубили на части — территория ещё продаётся, спешите занять свой кусок! «Добро пожаловать домой!» — сообщает хитренький слоган «экопосёлка», в котором «Добро» читается сразу же в денежном выражении, немало добра сюда надо вложить, чтоб приезжать домой…
Проехав ту часть прежнего просматриваемого забора, что продолжает перпендикулярную лесную дорогу от шоссе, от Мураново, я глянул в сторону, где стояли подпорки большой пионерской мозаики, возле которой проводились линейки, у столовского корпуса. Мне, аполитичному тогда, самые эти посеревшие брёвна-подпорки казались в 90-х каким-то рудиментом и видимым остовом тоталитаризма — изнанкой того воспитания и «заорганизованности», которое могло казаться нам сперва, после дома, когда-то в 1980-х — чуждым, насилием над личностью и т. д. Однако что-то притягивало приезжать через Данилово и подглядывать в этот пустующий мир с порталом в Будущее снова и снова в 1998-м и 99-м, его запущенность манила, словно не прожитое здесь ещё одно детство-отрочество…
И следа нет от тех брёвен-подпорок теперь, потому что нет того социалистического строя, той срединной, переходной в коммунизм формации, внутри которой — при в среднем всё же вполне легальной (в малых масштабах), но по идее отмирающей частной собственности и мировоззрении ею порождаемом, имелись островки будущего, островки роста — бурного, ударного летнего воспитания в нас, пионерах того коммунизма, до которого не сумели дотянуться творцы революции и строители социализма, но нас над собой приподняли, чтоб нам виднее было, над вершинами елей…
А уж какие были сильные, закалённые, образованные эти люди! — но и они не доставали во времени до той Коммуны единой. Зато построили много мелких лесных подмосковных коммун, чтобы в них сеять мечту и организационную основу в наши личности как раз, показывать этот Будущий мир, без собственности и границ её, запирающих прежде всего сознание. Именно за это, чтобы дети и внуки не знали разобщающих категорий частной собственности — в идеале чтоб и денег как таковых уже в обществе не вынуждены были встречать, — бились красноармейцы в 1920-х на полях и позже на заводах, потом в Великой Отечественной бились вновь. Рубили не просто беляка или интервента — рубили в нём то буржуйское зло, что теперь торжествует на месте «Лесной сказки». Да-да, это оно — и не важно, что выросло само, а не принесено на штыках или в бомбах.
Я не стал заезжать на территорию «экопосёлка» (чего только маркетинг ни приврёт) — не пустили. Заехал, покружил — но добрый сторож, по виду гастарбайтер, сказал честно и вежливо, что нынешние хозяева его заругают: «Мужчина…» Напомнил, что я не пионер.
Ёлочки, что я успел увидеть рядом с пустующим рестораном — создавали ощущение приватности и элитности, хотя кое-что из силикатно-кирпичных зданий пионерлагеря всё же осталось, просто облицовку и планировку, наверное, поменяли и продлили посёлок в сторону прежде девственного леса (вырубили под такое дело — это же ЭКОпосёлок…) Так что «Восток«, чудом уцелевшие, хоть и обросшие лесом на своих местах корпуса нашего счастливого детства — это ещё чудо, это ещё хорошо…
Впрочем, я даже рад, что не проехался в сторону прежних деревянных корпусов с игровыми террасами, продуваемого под ёлками душа и футбольного поля (то есть назад)… Чтобы не расстраиваться сильнее того состояния, что уже было, поехал смывать тот горький пот въезда на лесную горку — в мурановский проточный глинистый пруд…
Потом полистал по запросу «Лесная сказка» каталоги руин — нет, это не локальное бедствие! Владимирская, Тамбовская (на фото), Томская область, Купавна — имели лагеря с этим названием, разных ведомств, ни один не уцелел. Всё сметено либо разрухой, либо частной собственностью. И всё это — территория детства, украденная у детей буржуями. Кто-нибудь из партий, кроме меня, поэта, поднимал эту тему — показывал масштабы бедствия?! В Госдуре той же — а? Да плевать им с территорий собственной прайваси элитной на это советское, украденное навсегда. И каждая территория — как данная «Сказка», это цепь коррупционных действий, перевод общественной собственности в частную… Тут СК работы — на десятилетия, если б хотели расследовать, а не сами жить как буржуи рядышком.
В ходе вспятного времени, роясь в формах его мы — точно знаем, что неверно. Эти территории должны были остаться пионерлагерями, если бы и мы выполнили всё заложенное тут же в нас. Да, деревянные корпуса сменили бы кирпичные, может, многоэтажные и территория выросла бы как нынешняя «Сказка», но все принципы пионерлагерной жизни должны были остаться, и производить в этом механизме далее коммунистического Человека. Увы, нам как никому (покупателям?) виден смысл этого разорения, выглядящего как обустройство и комфорт…
Ещё подумал: те кто трубопроводы тут прокладывал, продукты подвозил, варил-готовил — познали неотчуждаемый труд, своими руками чувствовали мышцы Нового человека, того святого детства, которое сможет пожить уже в коммунизме. И теперь, как всё в нашей стране — немного поскреби, и под буржуазным комфортом отыщешь прежнее всеобщее, под частным — общественное. Под итальянской расцветки сайдингом- силикатный кирпич. Оно, капиталистическое надстроено, тяжело присело — на коммунистическое, которое должно только расправить плечи, встать ввысь из чащи и сбросить эти чуждые наросты.
Но оставляя этот остров невидимого теперь, лишь в кронах разве угадываемого, благоухающего той же чащей коммунизма, где не я воспитывался вовсе, но куда заглянул мой роман, я понял, что текстом-то его всё же спас, этот пионерлагерь. И сам с интересом почитаю теперь весь этот эпизод из Первой части «Поэмы Столицы» (в сети его ещё не было) до определённого места…
Часть 1, стр 251
стоило углубиться в лес, где никаких встречных или попутных пешеходов или машин, тишина да деревья — и понеслась моя, только сарафаном скрытая от ветра и солнца, взбалмошная девчонка. вот же досталось такое счастье! бегу стремглав, пытаясь не растерять все пожитки, полотенца, твой купальник. бежишь быстро, даже и не подозревая, что при таком беге видны сзади самые заветные места: разделённые тёмной впалой полосой ягодички так и мелькают. никак не могу догнать. но вот ты потеряла свой шлёпанец, и тут-то — настиг. и тут же заласкал, поймав снизу места заветные, мягкие и зацеловал разгорячившееся лицо, шею, ключицы… вот как быстро мирятся эти взрослые дети, поиграв в салки-догонялки в безлюдном лесу.
Ну-с, узнаёшь ли этот участок дороги?
— Вроде бы — она. Это же уголь?
— Вроде, уголь. Чернущая дорога.
— По-моему, угольная была дорога. Мы, что ли, в лес ходили разок. Или из
автобуса видно было. По идее, там должен быть направо поворот и сразу же ос
тановка автобусная. Сейчас проверим.
— А близко ли? Ты же говорила, что долго через лес ехали.
— Не говорила, что долго. Просто — через лес. Да и в автобусе все по-другому со временем ощущается, скажем так. Едешь всю дорогу долго, а один участок коротко, а запоминаешь как долго.
— Сложно говоришь.
— Сам сложно говоришь. Ладно, не злюсь больше. Что-то мне понравилось на тебя злиться, это плохо. Старайся, милый, чтобы я такой не была. Ой,
я вспомнила, как тебя мне нравится называть. Милый, мой милый. «Мио, мой
Мио» — помнишь такой фильм сказочный. Мио. Милый. Почти как Митя.
О, а что это там за ограда впереди? Так-так-так… Кажется, она. Проверь меня:
сейчас справа будет остановка такая белая бетонная.
— Похоже на то. Да еще солнцем освещённая как по заказу.
— Урра! Это моя «Лесная сказка». А остановка — точь-в-точь стиль ар декО, тридцатыми веет, потому что такая белоснежная. Что там понацарапа
ли? О— прямо как мы: «Дима и Маша были тут, смена июнь 1992». Тоже он и она, может, тут познакомились? Сейчас я тебя сама поведу на экскурсию. Ой, а там и нет никого, никто на стадионе не играет. Почему?
— Да потому что, солнышко, давно же пионерлагеря не функционируют.
Там сдают просто корпуса для городских каких-нибудь, тут вообще всё закрыто.
— Нет, милый, — как раз тут всё и открыто. Входи, ворот нет как таковых.
Неужели заброшен?
моя фея лесная — снова ведёшь меня за руку, вводишь в новый мир, твой
мир, но так далеко от Столицы. возможно, лето — синоним отдыха от Тебя,
Твоего интенсивного языка стен и асфальта? предательские мысли какие-то
мелькают. возможно — от захватывающего сейчас дух удовольствия зайти на
незнакомую территорию. которая, как ни странно, должна бы быть мне извест
на. но именно ты меня ведёшь туда за собой.
серебристые, почему-то напоминающие аэродром снаряды спортпло
щадки, заросшее футбольное поле — высокой, как под усадьбой Мураново, травой… а за ним, если не сворачивать с асфальтовой дорожки — начинается аллея, ведущая, наверное, в сам лагерь, к корпусам.
Знаешь, Тан, а ведь я много слышал от местных, от Боткина и Виталя Скопинского, про этот лагерь. Якобы они сюда бегали — и действительно по выходным бегали, на мопедах гоняли вечером — на дискотеку, а потом тащили
девчонок за территорию, в траву…
— Уж прямо, как мы, сразу в траву! Не фантазируй. Твои малолетки на та
кое не способны. Да, там на дискотеки приходили местные ребята — но пуска
ли в лагерь только проверенных, своих. Они помогали аппаратуру на сцену таскать нашим техникам и всё тихонько курили по углам, анекдоты травили да
сально мялись, глядя как мы танцуем, — только и всего.
— Ну, может, не в твою смену, не твой отряд…
— Не может, я так велела, я знаю. Ух, какая я бодрая стала после купания и
еще кое-чего! Катай меня на карусели за это. Покатай меня, большая черепаха!
— Ну вот я уже и черепаха… Ну, держись…
— Слабак! Быстрее, выше, сильнее! Уууооойхх, давай, давай ещё быстрее!
Вот хорошо! Я космонавтка, я Терешкова, уррра!
снимаю мою завЕрченную, малость обалдевшую от кружения, космонавтку и на руках — на качели. обычные старые качели в раме на чуть согнутых ногах. ещё и покачаю, чтобы другим движением вернуть в норму. ты — как моя девочка, мой ребёнок, доверчива и весела от этих пионерских развлечений. но потом, очнувшись от гипноза вестибулярного аппарата, спрыгиваешь, заставляешь меня подтянуться до предела почти, двенадцать раз, и уводишь дальше показывать лагерь.
А ты не боишься, что нас выгонит сторож, а то и его собаки?
— Не боюсь. Если у территории нет ворот, всё открыто — то, значит, можно всем заходить. Вот, они, наши душевые.
— Какое странное сооружение. Я подумал бы, что это бассейн должен быть.
— А вот и нет. Тут душевые, мальчиковые и девочковые, нас туда запуска
ли порознь. А по утрам ещё мы тут под холодным душем обтирались. Каждый
тёр спину другому такой тряпичной перчаточкой розовой. Все это ненавидели,
так как потом только нас вели завтракать. И пока вернёшься в корпус, пока снова соберёшься — уже и завтракать никто не хотел.
— Какая красота, должно быть! Стоят девчонки, отклячили попки и трут
друг другу спинки! А мальчиков к этому не допускали?
— Ух, проклятый растленный тип! Нет, я же говорю, это делали в два захода. Но пацаны, конечно, исхитрялись — видишь, загородки тут высокие, до земли далеко не достают. А ходить мимо душевой не запретишь — вот они и фланировали, как бы мимо, и всё нагибались быстро, пытаясь заглянуть снизу к нам. А мы их брызгали и визжали. Наши вожатые их гоняли и даже наказывали всячески, выводили перед строем. У нас тут вожатые были строгие, но и весёлые — постоянно что-нибудь придумывали. Нет водоёма — всех в душ по три-четыре раза в день водили…
— А у меня, у нас в пионерлагере «Восток» вожатыми были две девушки,
Ирина и Наташа. Мы самый младший отряд были, и позволялось нами руководить девицам. Они даже в душ с нами ходили, помогали мыться. И сами мылись, нас не стеснялись. А мы уже кое-что понимали. Я-то уж точно. Разглядывал Наташу, её ноги, груди…
— Ну-ка, ну-ка, расскажи-ка! Ох, и будешь же ты наказан, я чувствую, за
твои рассказы!.. Но всё равно, выкладывай уж теперь.
— А что рассказывать? Самая красивая из двух была Наташа — длинные, как
у тебя, тёмные волосы, большие грустные глаза — у неё уже был ребёнок, вполне самостоятельный пацанёнок, жил в нашем отряде, называл её мамой. А мы не понимали, кто-то тоже её мамой назвал по-детски «мама Наташа» — он обиделся и запретил так говорить, сказал, что она его настоящая мама, и только его. Ирина была кудрявая и весёлая, она тайно, в тихий час, пока мы были в своих постелях, училась танцевать «шоноре-лири-тАту-опа-на-нА», помнишь такую песенку?
— Это негр, по-моему, поёт, в ковбойском костюме?
— Да-да. Это тогда была самая модная песенка, её все время на дискотеке
крутили, коронный, финальный номер. А однажды мы вылезли в окно из наших опочевален и по карнизу — первый этаж был, — пробрались посмотреть, как Ира сама с собой занимается. Еще приходил какой-то другой вожатый, ее учил. А когда она нас засекла за окном — очень обиделась. Она нам помогала письма домой писать…
— Видишь, а тут, сбоку душевых, были просто рукомойники. Сюда обязательно шли перед каждой едой.
— Вообще-то такой странный, футуристический это агрегат, если отвлечься… что там написано? «Если хочешь быть здоров — закаляйся». Прямо памятник тому пионерскому времени, которое мы с тобой успели захватить. Посреди леса — такая машина на кирпичном остове, на цементном полу с ложбинками-стоками: трубы поднимают наверх воду и льют из десятков душей на голову детишкам, чтобы те были чисты и здоровы.
— Советский, коллективистский образ жизни, скажем так. Глупость, по-моему, полнейшая. Детей мучить по утрам холодными обтираниями, чтобы они чаще простужались, а ещё, чтобы мальчики за девочками ещё больше подглядывали, разводить их в разные группы…
— Ну, не вместе же вас было туда пускать?
— Почему, в одежде можно было бы.
— Это теряло бы смысл. Нужно под водой стоять без всего — не мытьё
иначе. А обтирание — это как посмотреть, кто-то от этого здоровее становился.
Ты вот плаваешь неплохо после этого.
— Вовсе не после этого, сама училась, не мухлюй.
— Да шучу я так. Оптимистичные плиточные мозаики-инкрустации на
пионерскую тему годов семидесятых, моего рождения годов…
— А ты молодец, чувствуешь стиль. Там, кстати, почти на всех корпусах
такие надписи и картинки. Пойдём, покажу.
выискали в лесу архаику — вот уж музей так музей. музей новейшего времени. заглянули в сторону медпункта и площадки для младших отрядов — здесь
центральная с пионерским костром и скакунами-горнистами мозаика
подпёрта сзади старыми уже, но прочными стропилами, такой незаметный детям элемент, на котором держалась эстетика десятилетий их взросления. и твоей частичка жизни без меня. от этого сейчас — моё ревнивое щемление, самоукор сознания: почему не нашёл, не встретил тогда тебя, двенадцатилетнюю, не ласкал, не целовал девчушкой тут? вернулись по асфальту, усыпанному хвоей сосновой и еловой. желтокирпичный корпус столовой, направо и вниз — аллея корпусов. по дороге к ним на стене мозаика про вкусную и здоровую пищу.
— А вот и корпусОчки наши. Каждый — с номером отряда.
пятый, четвертый. напротив — первый, самый взрослый, тоже в желто-
кирпичном домике, балконы прямо на первом этаже и вид в безстекольных ок
нах внутрь — хмурые комнаты, решетчатые спинки кроватей. опустошённое и
недоступное мне отсюда прошлое. белую статую пионера кто-то, конечно же,
успел издевательски накрасить — губы и пальцы помадой…
— Что-то ты грустный стал и молчаливый, Тон. Что случилось? Ты не обиделся на меня, надеюсь?
— Нет-нет. Не в том дело. Ты замечательная. Просто мне почему-то стало
тоскливо сейчас, и сильно так…
— Ну, в чём дело, милый, выкладывай скорее?
— Да как это объяснить? Посчитаешь меня точно чокнутым. Но не поверишь: тяжело мне стало просто от мысли, что я уже не встречу, не встретил тебя
двенадцатилетней, не увижу той, что тут была…
— Почему не увидишь? У меня фотографии есть, я покажу тебе обязатель
но. Прямо тут же, на линейке делались.
— Да нет. Значит, не объяснил. Я хочу ласкать тебя тою, какой ты здесь
была тогда. И сам хочу тут оказаться тогда же. В том-то и дело, что я же видел тебя двенадцатилетней на фотографии, дома у тебя которая стоит на книжной
полке. Ты была ещё тогда прекраснее, моя Тан, моя…
— Ну что ты, что ты, ну слёзы-то откуда? Ну, обними меня скорей. Вот ведь
достался какой необычный товарищ… Ну, видишь — я сейчас твоя, вся твоя,
твоя!.. А тогда я с тобой не стала бы общаться, я пуританской девочкой была… Да и порядки. Мы, конечно, ходили в другие домики по вечерам, но обнаглели
в этом плане только под самый конец смены, когда сдружились с вожатыми.
стоим посреди пустого, заброшенного и безлюдного пионерлагеря, обнимаю мою бывшую пионерку в сарафане на голое тело. прижимаю моё сокровище, моё трепетное дорогое существо, капаю слезой на волосы ещё не высохшие от купания. мы уже слишком взрослые, моя женщИнка. мы по-взрослому
там в траве управлялись, хоть и высокими голосами выстонали удивлённой де
ревенской округе свою минуту счастья — и не вернуть нас других, младших. да,
но я целУю теперь, тороплюсь, пока ещё не повзрослели твои грУдки через са
рафан, ниже, ниже, приподнимаю край сарафана и целую — нет, не самое притягательное, а три родинки, повторяю треугольник вновь
и вновь и целую в завершение, на прощание выше, в мягкое с привкусом воды
пруда — звоночки на грУдках. а ты стоишь высокая и внимательная надо мной.
и за тобой высится пустой серебистый флагшток — самый высокий, а за ним
ещё пятнадцать пониже. и вдруг опускаешься ко мне, руками опираясь на опав
шую хвою на сером в каменных пупырышках асфальте. и целуешь в губы, соби
рая в одну точку всю мою растерянную ласковость. этот поцелуй — глубокий
и медленный, сильный и убеждающий в твоём со мной сейчас событии, в твоём
нежном, познающем меня во всех неожиданностях внимании. моя мудрая де
вочка, художница, не любящая пионерских мозаик и коллективных душей… мы обнявшись внизу, на корточках встаём и продолжаем путь вдоль одинаковых маленьких двухэтажных корпусов с террасками.
— Самый последний — вот наш был. Мы перед ним всегда выстраивались
перед тем, как на общую линейку идти, даже отметки остались тут на асфальте
и от стометровок — вон.
— Так хочется поглядеть на комнату, где ты жила…
— А давай попробуем. Вроде бы, там никаких признаков жизни. А дверь-то открыта, надо же. Ну, заходи…
— И запах тут какой-то школьный, древесно-пионерский.
— Скорее, матрасный. Ты очень громко не говори, а то если какой-нибудь
сторож услышит, то тогда нас уж точно как воришек зарестуют. Пошли на второй, там наша комнатуха была. Не скрипи по лестнице, она деревянная. Да, всё знакомое, всё такое же. Только вынесли теннисные столы. Ну вот, теперь по коридору сразу налево. Вот наше обиталище было…
Материалы по теме: