Валентина Янева. Будь счастливой, Нанкилау!

Фантастика публикуется у нас редко. Но, как говорится, редко да метко. Преимущественно стараемся публиковать футурески авторов, не отступающих от реалистических методов. Пример — роман лауреата премии им. Демьяна Бедного Валерия Дмитрука «Налево пойдёшь — коня потеряешь«. Фантастика, в которой пустой, пусть и красивый вымысел, нам не нужна. А вот фантастика в духе «Красной звезды» Александра Богданова — как раз то, что нужно сейчас, в период затруднённости прямых высказываний и «заторможенности» оценок того внутриотечественного для советских, разрушительного и братоубийственного действа, которому год скоро. Предлагаем вашему вниманию фантастическую повесть уже известного вам пера…

НАНКИЛАУ – НА ЯЗЫКЕ МЕСТНЫХ ЖИТЕЛЕЙ ОЗНАЧАЕТ «СТРЕКОЗА»

НАНКИЛАУ — на языке местных жителей означает «стрекоза». Или, буквально — «танцующая с солнцем». Да, поэтично! И — метко. Попробуйте рассмотреть стрекозу. Вы ее не увидите. Увидите только блистание и трепетание. Увидите миллион голубых и зеленых молний, отраженных неутомимыми, неуловимыми, легкими крыльями. А еще вы услышите песню этих крыльев — невинно-озорную и как будто дразнящую: поймай меня! вот я здесь!.. а теперь здесь!.. и здесь! и здесь!

Такова она — Нанкилау, «танцующая с солнцем»… И этим же именем местные жители называют свою планету. Да — именем этого легкомысленного, радужнокрылого насекомого. По-моему, это правильно. Во-первых, стрекоз здесь действительно много. Они счастливо обитают по всей планете, вьются над каждой речкой и каждым озерцом.

А во-вторых, это название вполне отвечает характеру нанкилийцев.  Нанкилийцы — необыкновенно легкие, весёлые люди. Они все время смеются. У них у всех детские глаза — даже у стариков. Впрочем, я не знаю, можно ли их вообще называть «стариками». У пожилых нанкилийцев волосы не седеют, лица не покрываются морщинами, тела сохраняют силу и гибкость. Они до последнего часа бодры и деятельны, и заканчивают жизнь не в постели, среди хлюпающих родственников, склянок и кислородных подушек — а в походе, или за дружеским застольем, или, чаще всего — в своей лаборатории, ломая голову над очередной научной загадкой.

Нанкилийцы поголовно все — ученые. У всех, с кем нас знакомили, был какой-то научный титул, даже у самых юных. Бывало, что нам торжественно представляли «знаменитую Рапману-Тау, открывательницу гигантского черного айгенунского моллюска» или «знаменитого Эмгиру-Киа, открывателя трех факторов влияния на силу приливов Таргианского моря» — и после этого к нам подбегала для приветствия тонконогая девочка старшего школьного возраста или улыбающийся до ушей подросток.

Ну и само собой понятно, что здесь культ науки. Науку здесь просто обожают…

Но, несмотря на всю свою ученость, эти люди, как оказалось, крайне наивны и доверчивы. Им даже в голову не пришло, что мы могли прилететь к ним с недоброй целью. Они ничего не заподозрили, ни о чем не догадались и даже не попытались нас как-то прощупать. Они просто потеряли голову от счастья, увидев братьев по разуму. Они самозабвенно бросились нас чествовать, стараясь выразить свой восторг и свою любовь к гостям из Космоса… Праздники, торжества и встречи следовали не прекращаясь, с утра до ночи. Все хотели нас увидеть, улыбнуться нам, потрогать нас, сказать нам слова радости и восхищения.

Со всех концов планеты летели приветственные послания — миллионы, десятки, сотни миллионов посланий.

Это была самая настоящая эйфория. Нанкилау ликовала! Нанкилау сошла с ума!

— Это самый счастливый день для нашей планеты! — сказала профессор Тимару-Мин, которая выполняла роль нашего гида, — Наши ученые всегда говорили, что мы не одни во вселенной, что на других планетах есть разумная жизнь и рано или поздно мы встретим братьев по разуму. Мы всегда жили этой надеждой. И вот она сбылась! — Тимару-Мин отвернулась и вытерла слезы. Но потом, как истинная нанкилийка, рассмеялась, сверкая непросохшими слезами, и от избытка чувств схватила мою руку и потрясла.

А на следующий день она пришла не одна, а с тонким, гибким нанкилийцем, сказала, что это Нанкио-Вае, скульптор, которому Высший Совет планеты поручил изваять наши статуи. Ибо народ Нанкилау, который дождался этого великого дня и встретил братьев по разуму, хочет запечатлеть для будущих поколений облик отважных героев, которые преодолели бездны космоса, чтобы перекинуть мост между нашими цивилизациями. Нанкио-Вае высечет наши прекрасные образы из самого лучшего, самого редкого камня, который только есть на планете, и благодарные нанкилийцы будут приходить к этому памятнику и через сотни, и через тысячи лет.

Нанкио-Вае сейчас запомнит наши благородные лица, и завтра же приступит к своей работе — с волнением и трепетом, сознавая, какую честь ему оказали, поручив создание такого памятника… А она, Тимару-Мин, от имени Высшего Совета приглашает нас совершить путешествие, облететь планету на борту самой быстрой воздушной колесницы. Мы облетим всю Нанкилау, увидим сверху материки и океаны, поля, леса и города. В самых крупных городах мы будем останавливаться.

Население близлежащих земель, оповещенное заранее, будет стекаться в город, чтобы встретить нас и приветствовать… Колесницу уже назвали в нашу честь «Аурвайте» — «Крылья радости».

Тимару-Мин надеется, что мы примем это приглашение и осчастливим миллионы нанкилийцев, которые жаждут нас увидеть.

Все смотрели на меня и ждали, что я отвечу… А я смотрел на капитана. После того, как я перевел ему предложение Тимару-Мин, он чуть помедлил, полуопустив веки, затем кивнул в знак согласия. Я передал его согласие Тимару-Мин.

Решено. Мы полетим на «Крыльях радости»… Нет, встречи с восторженными жителями нас не интересуют. На самом деле нам нужно уточнить, где расположены месторождения тавдина. И проверить — есть ли на планете противовоздушная оборона, способная обнаружить и перехватить наши ракеты. После этого наша миссия будет закончена.​

Впрочем, нет, еще не закончена. Останется главное — то, для чего мы сюда и прилетели… Все будет, как всегда. Капитан отдаст команду о санации. Я без колебаний нажму на гашетку распылителя. В бортах Тавдиры откроются многочисленные люки, сотни тысяч ракет вылетят и повиснут над всей поверхностью планеты. Наш корабль взлетит, и через три минуты, когда мы уже будем в верхних слоях атмосферы, ракеты изольются смертоносным дождем, убивающим все живое… Так было не раз, так будет и теперь. Для этой планеты мы — вестники смерти.

ЗЕМЛЯ ПРОВОЖАЛА НАС

ЗЕМЛЯ провожала на, как своих спасителей. Мы без ложной скромности принимали это как должное. Ведь мы и в самом деле спасаем планету. Мы добываем бесценный тавдин, без которого человечество уже не мыслит своего существования.

Поэтому Земля и называет нас своими героями, своей гордостью и надеждой, лучшими из своих сыновей. Поэтому нас носят на руках… Космические войска Тавдиры считаются элитой. А цвет космических войск — мы, разведка.
Мы — избранные из избранных.

Когда мы идем по улице в своих черных комбинезонах с синей звездой на груди — все взгляды устремлены на нас, все восклицания — о нас. Мы считаемся эталоном мужественности.

Мужчины завидуют нашему недосягаемому ореолу загадочных брутальных героев. Женщины соревнуются за​ счастье принадлежать нам…

Костяк нашего отряда — мы двое. Капитан и я — его помощник, его правая рука. Остальные приходят и уходят. Мы — остаемся. Да что там говорить, на самом деле они – антураж, свадебные генералы, обычно после первой экспедиции все они отваливаются. Мы — остаёмся.

Поэтому и слава наша гремит по всей Земле. Наши имена у всех на устах. Максим Верховцев и Марат Валиев — самые знаменитые люди планеты. (Разумеется, после хозяев Тавдиры).

Мы давно уже привыкли к своим фото на глянцевых обложках. Приглашение на передачи самых популярных телеканалов, к самым лучшим ведущим нас тоже не впечатляет.

Нас всегда приглашают вместе. Говорят, что мы хорошо смотримся рядом. Оба — в самом расцвете мужской поры (под сорок). Оба статные, мужественные красавцы. Верховцеву его ярославские предки передали серые глаза, курносый нос и пшеничную россыпь волос. А меня мои кавказские гены одарили орлиным профилем и угольно-чёрной копной.

Все знают о нашей дружбе. (Некоторые даже в связи с этим делают неприличные предположения, но пусть это останется на их совести). Многие знают, что наша дружба давняя, еще с детского дома.

Нам обоим было по десять, когда я впервые увидел Максима.

Он дрался с тремя амбалами — крупнее и старше себя. Амбалы с удовольствием молотили его кулаками, озлобленные неожиданной стойкостью заморыша. Если бы он стал канючить и размазывать сопли по лицу — его бы пощадили, поиздевались бы немного и отпустили. Но он не просил пощады, и в его серых глазах не было ни одной слезы.

Он сплевывал кровь из разбитого рта, с каменным упрямством сжимал челюсти и продолжал наносить удары, хотя из-за заливавшей глаза крови уже не видел, куда бьет. Я восхитился такой отчаянной стойкостью и с этого момента предался ему телом и душой — раз и на всегда. Конечно, я бросился ему на помощь и тоже получил свое. С тех пор мы были вместе. Во всех злых, иногда кровавых детдомовских драках мы стояли вдвоем — друг за друга — против любых врагов.

Никто не удивился, когда после школы​ Максим Верховцев поступил в Военную академию Тавдиры. Он с ранних лет был человеком военным, человеком несгибаемой воли, приказа и долга.

В детском доме самые отмороженные новички, не ставящие воспитателей и в грош, дерзящие и хамящие — под немигающим взглядом его холодных серых глаз утрачивали весь свой запал и​ начинали ходить по струнке. Из своего щуплого от природы тела он вылепил атлетический торс — вылепил со стиснутыми зубами и побелевшими скулами, путем беспощадных тренировок, больше напоминавших самоистязания… Поэтому все приняли как должное, что он избрал военную стезю.

На какое-то время жизнь разбросала нас.  Я несколько раз видел Максима — в мундире сперва курсанта, а затем и офицера Тавдиры, немногословного, решительного, с немигающим прищуром серых глаз… Он явно не ошибся в выборе жизненного пути, он был рожден для военной службы.

У меня все было по-другому… Я получил два высших образования — авиаконструктора и физика-ядерщика, поработал и тем и другим, но недолго. Мне чего-то не хватало… Меня тянуло в кочевье, в бродяжничество. Хотелось жить так, чтобы не знать, что будет завтра…​ Размеренная жизнь, где каждый день похож на другой, меня тяготила — до хандры, до отчаяния. Когда мне стало казаться, что я не живу, а сплю и сам себе снюсь — я бросил все и в составе археологической экспедиции уехал на остров Пасхи. Там прожил три года, побывал на многих островах Полинезии, выучил пять полинезийских языков.

Через три года экспедиция закончилась и я вернулся в Москву — но не выдержал и двух месяцев и снова отправился в эту самую Полинезию, на остров Нуку-Хива — в качестве переводчика Тавдиры, которая начала там разработку нового месторождения тавдина… Там мы попали в переплет. Местное население взбунтовалось, пришлось усмирять. Это была бойня… Мне тоже пришлось в этом поучаствовать. Тошнотворное поначалу зрелище массового истребления людей вскоре стало привычным и обыденным. Это было ещё отвратительней. Я понял, что война — самое тупое и зверское дело на земле. Я мечтал, чтобы все это закончилось и давал себе клятвы, что больше никогда не вляпаюсь в такое дерьмо.

Но когда после окончания этого кошмара я живой и невредимый​ вернулся домой — я понял, что не знаю, куда себя деть. Я мотался как неприкаянный, и с ужасом понимал, что я в этой жизни — лишний, что мне в ней нет места. Мне вдруг открылось то, на что я раньше не обращал внимания. Я понял, что в этой мирной жизни тоже воюют. Здесь идет та же война на уничтожение — только прикрытая. Здесь все живут по закону — сожри ты, чтобы не сожрали тебя, сдохни ты сегодня, а я завтра. Здесь убивают не пулей и снарядом, здесь убивают​ страшнее — предательством… Уж лучше настоящее честное убийство из арты или автомата. К тому же в жаркой заварухе, когда каждую секунду вырываешься из когтей смерти — нет ни сил, ни времени думать о пакостности человеческой природы.

Я снова рвался на войну. Я уже не мог жить без нее. Война стала для меня необходимостью.

В это время я снова встретил Максима. Вернее, он меня разыскал, как будто ведомый тайным чутьём. Как будто на расстоянии он почувствовал, что я созрел для того, к чему он меня предназначал, может быть, уже давно.

Он уже был майором Тавдиры. Он был вполне определённо и точно — человек войны, и я, стремящийся к войне, пошел за ним не задумываясь, как только он позвал. Я стал воевать — теперь уже не случайно, попавшим в переплет штатским — а как кадровый военный, как офицер Тавдиры… Мы устанавливали власть Тавдиры там, где это было нужно — там, где она приказывала. В Азии, Африке, Латинской Америке — мне это было неважно. Средства могли быть любыми — перевороты, убийства правителей, и так далее. В тех странах, где власть Тавдиры была установлена, мы подавляли бунты местного населения… Я воевал уже несколько лет и дослужился до старшего лейтенанта. На моем счету были сотни, а может и тысячи убитых. Но теперь я относился к этому спокойно. Люди больше всего на свете любят уничтожать друг друга — и не мне им мешать…

Через три года Верховцев сообщил мне о некой новой, важнейшей и секретнейшей миссии, которую Тавдира хочет доверить нам, как своим лучшим офицерам… Он снова меня позвал, увлек на свой путь, и я снова пошел за ним. Я стал его правой рукой… Тогда-то и началась наша вселенская слава, восторг и обожание всей Земли.

МОЯ РАБОТА ПО СУТИ ЗАКОНЧЕНА

Моя работа по сути закончена. Все месторождения тавдина определены и нанесены на карту. Никакой противовоздушной обороны, которая способна отразить наши ракеты, я не нашел, хотя педантично обследовал всю поверхность планеты.

(И хотя такую оборону следовало иметь любой уважающей себя цивилизации).

Но этого мало. Я обнаружил шокирующий факт — на этой планете ВООБЩЕ НЕ БЫЛО ОРУЖИЯ! Совсем! Никакого!

По морям не плавали громады авианосцев. Из подземных шахт не торчали дула систем залпового огня. В огромных ангарах не стояли рядами танки, ожидая своего часа.

Ничего этого не было.
Нанкилау, безоружная, ничем не защищенная, доверчиво и беззаботно кружилась в голубом воздухе, сверкала океанами и звенела стрекозами…

Теперь я был обязан доложить капитану, что я готов, и можно приступать к нашей главной задаче…

Но я не сделал этого. Я решил отложить это еще на несколько дней. Мне вдруг захотелось – как странно, не правда ли? – захотелось ПОЖИТЬ ЗДЕСЬ. Капитану я сказал, что для завершения работы мне требуется еще пара недель. Что, возможно, я обнаружил месторождения тавдина на большой глубине, и это нужно уточнить.  Верховцев спокойно кивнул, соглашаясь. Только на один миг его светлые брови приподнялись, а глаза испытующе прищурились на меня… В первый раз в жизни я ему солгал.

ТИМАРУ-МИН УЛЫБЧИВО ПРЕДЛОЖИЛА НАМ

Тимару-Мин улыбчиво предложила нам поселиться у нее в доме и жить там, пока не придёт время возвращаться на Землю.

Я передал ее предложение капитану — почему-то волнуясь, всем сердцем надеясь, что он согласится. Я посоветовал ему принять приглашение, аргументировав это тем, что такой переезд благоприятно скажется на здоровье и самочувствии экипажа. Я обратился за поддержкой к Янису Ляускайтису, нашему судовому врачу.  Янис охотно подтвердил, что для команды такая смена обстановки желательна. Все остальные — Богдан, Артак и Милош — бесхитростно согласились, что было бы неплохо пожить в нормальном доме, раз уж нам предлагают.

Мы смотрели на капитана и ждали, что он решит. Он мог бы сказать «нет» — и его слово перевесило бы желание всей команды. Таков закон воинской иерархии… Но капитан с минуту взвешивал в уме, решая — не опасно ли это для нас, затем кивнул, разрешая.

Даже он, у которого обязательная по должности недоверчивость превратилась в характер, понимал, что от Тимару-Мин и вообще от нанкилийцев невозможно ожидать никакого вероломства.

***
Нанкилау действовала на всех нас удивительным образом. (На всех, кроме капитана).

Я впервые в жизни не ощущал никакой опасности.

Весь я, все мое существо — глаза, уши, руки, ноги, ум, характер — все это было натренировано, натаскано и нацелено на одну задачу — дать отпор врагу. Вычислить врага, обнаружить его, перехитрить и уничтожить. Но здесь не было врагов. Не было!.. Я не понимал, как это может быть, но это было так.

Я со странным чувством смотрел на нанкилийцев, когда они улыбались. На Земле так не улыбались. Там я знал много разных улыбок — коварных, издевательских, угодливых, блудливых, злорадных… На лицах нанкилийцев была другая улыбка — открытая, широкая улыбка доверия к миру.

Вечером я подошел к зеркалу, и, неловко поднимая уголки губ, попробовал улыбнуться так же…

***

С экипажем тоже творится что-то непонятное. Ребята, что называется, на себя не похожи. Обычно они довольно мрачноваты. У всех у них в прошлом были тяжелые передряги, что наложило отпечаток на их характер. Они смотрят хмуро, отвечают односложно. Словом, их никак не назовёшь милыми весельчаками. Но сейчас их не узнать. Они с разнеженными лицами бродят по саду, покусывают травинки, мурлычут любовные песенки, чуть ли не плетут веночки.

Только капитан с каждым днем мрачнеет. Он по-прежнему собран и суров. Он проходит мимо команды, которая находится в блаженной разнеженности, внимательно смотрит на нас, бросает: «Не расслабляться!», и с холодным лицом шагает дальше. Мне кажется, он жалеет, что разрешил нам поселиться в доме Тимару. Нашу беззаботность, наше веселье, нашу радость он воспринимает как измену. Измену своему долгу. Измену Тавдире.

***

Тимару-Мин всегда с готовностью отвечает на мои вопросы о Нанкилау. Она смотрит прямым, радостным взглядом и улыбается широкой улыбкой. Она в своем простосердечии верит, что помогает гостям из Космоса познавать ее планету и устанавливать связь между нашими мирами… Я все чаще испытываю чувство, что такой, как я, не имеет право даже находиться рядом с таким чистым и светлым человеком, как она.

— В вашем обществе нет вражды, злобы и зависти. У вас нет войн… Как вы это смогли? — спросил я.

Тимару сказала, что раньше у них все это было. Когда у одних слишком много, а у других нет ничего, то обязательно будет и зависть, и вражда, и войны… Но они решили этот вопрос — сделали все общим. Теперь нет причин для раздора, и все нанкилийцы живут, как братья и сестры.

— У нас тоже пытались так сделать, двести лет назад… Но не получилось.

Тимару-Мин сказала, что у них тоже не сразу получилось. Те, кто веками грабил народ, привыкли к роскоши и могуществу, и не хотели выпускать власть. Война шла почти сто пятьдесят лет, и многие сыны и дочери Нанкилау погибли как герои…  На минуту грусть легла на улыбчивое лицо Тимару, но вскоре она снова улыбалась и продолжила рассказывать… Это было триста лет назад. С тех пор у них нет войн. Нанкилийцы достигли больших успехов в науке, продлили человеческую жизнь и построили города-сады, где техника не убивает природу, а мирно соседствует с ней. У них нет границ, государств и наций – есть единый народ Нанкилау. Народ избирает Высший Совет планеты. Высший Совет управляет планетой. В Совет нанкилийцы избирают самых уважаемых людей. Там много ученых, совершивших важные научные открытия. В городах тоже есть свои советы, которые управляют там.

***

Между мной и капитаном пролегло отчуждение. Он как будто почуял что-то неладное. Он то искоса пристально наблюдает за мной, то взглядывает на меня в упор испытывающим взглядом. Этим взглядом он словно спрашивает меня:

— С кем ты? Со мной? Или нет?.. Нас все ещё двое? Или уже нет?.. Ты помнишь, кто ты, старший лейтенант Марат Валиев? Ты не забыл, для чего ты здесь?

О, я помню! Помню каждую минуту! Если б я только мог не помнить!

Как я завидую этим четверым — Артаку, Богдану, Янису и Милошу!
Они по-прежнему благодушно  наслаждаются пребыванием на этой планете. Они веселы, оживлены и совершенно спокойны — потому что не держат в сердце никаких тайных мыслей. Никто из них не знает о нашей настоящей цели. Об этом знаем только мы двое — я и Верховцев. Остальные узнают, когда все произойдёт… Поэтому они могут валяться на траве, хохотать и покусывать былинки. А я — я вижу: над мирной солнечной Нанкилау нависла тень.

ТАВДИРА. В ЭТОМ ИМЕНИ…

Тавдира… В этом имени — что-то драконье.  Огромный дракон, который ползет, гремя железными кольцами, и дышит смрадом войны.

Тавдира создана войной. Она — порождение войны, питается войной и существует для того, чтобы продлевать. войну.

Тавдира появилась тогда, когда появился тавдин. Чудо-металл, который дороже золота и нужнее хлеба… А началось все с астмы курсанта Оламова.

***

Это произошло в 2030 году — шестьдесят лет назад. Курсанта Александра Оламова из-за начавшейся бронхиальной астмы отчислили из летного училища, и он уехал к себе на родину, в Тавду. Оламов был по роду ханты, и мать уговорила его пойти с теткой-шаманкой в тайгу, к какому-то ручью — там живут добрые духи, которые прогоняют болезни, и старые ханты туда ходят лечиться.

Пока тетка трясла космами, вскрикивала и заклинала духов, Оламов от нечего делать ходил и подбирал камешки — белые, с полупрозрачными прожилками. В прожилках метались голубые и зеленые искры… Покидая распадок, он положил пару камешков в кожаный мешочек на груди. Мешочек ему дала тетка, там были жабьи шкурки, волчья шерсть, коготь медведя, и тому подобные шаманские мудрования.

После этого приступы у Оламова прошли. Грудь его дышала широко и свободно. Ему снова сделали обследование — астмы не было.

—  А у вас она точно была? — с сомнением спросил доктор, который его обследовал.

Оламов радостно засмеялся и пошел восстанавливаться в летное училище.

Дальше с курсантом Оламовым начинают происходить еще более странные вещи.

После учебного вылета Оламов должен был посадить самолет. Он справился с этим. Однако, когда позже дежурный учебного аэродрома просматривал записи радаров – он с удивлением понял, что самолет Оламова не был зафиксирован радарами. Радары его не разглядели — как будто его и не было. Он сообщил об этом начальству.  Начальство не нашло этому объяснения, но не стало ломать голову и продолжало жить, как до сих пор.

Однако это повторилось во второй раз. А потом и в третий.

Стало ясно — самолеты, которые вел Оламов, исчезали для радаров, становились для них невидимыми.

Когда это поняли, началась суматоха.

Приехали люди в штатском — говорящие коротко и точно, смотрящие внимательно и цепко. Они посадили Оламова в машину с затемненными стеклами и увезли в какую-то не то тюрьму, не то лабораторию. Там его раздели догола и сантиметр за сантиметром обследовали его тело, его одежду и вещи.

— А это что у вас? — спросили его, показывая на два белых камешка из кожаного мешочка.

Оламов все рассказал. Его очень дотошно расспросили о месте, в котором он нашел эти камешки. Затем поинтересовались — не говорил ли он кому-нибудь про них? Об этом спрашивали настойчиво, несколько раз. Оламов честно ответил, что он никому ничего не говорил.

После этого его отпустили. Но до курсантского общежития Оламов не дошел. Недалеко от дома он был сбит проезжавшей на большой скорости машиной, и умер на месте.

***

Так был открыт тавдин.

Тавдин — металл войны. Он нужен только на войне. С его помощью можно сделать самолеты, ракеты и снаряды невидимыми для радаров противника — и принести больше смерти и разрушения. Тавдин — металл смерти и разрушения.

Тавдин нужен всем — потому что на Земле все готовятся к войне… Тавдин нужен всем — поэтому власть Тавдиры безгранична.

Президенты, короли, эмиры, шейхи, диктаторы — приходят к ней на поклон, они готовы сделать все, что от них потребуют, отдать все, что у них попросят — чтобы получить бесценный тавдин… Тавдира свергает и назначает правительства, решает судьбу стран и континентов.

Тавдира могла бы покорить своей власти всю планету. Но тогда исчезнут войны — и само существование Тавдиры станет бессмысленным. Тавдира существует — пока существуют войны. Поэтому она правит тайно — заставляя враждовать всех со всеми. Ее цель — чтобы огонь войны тлел, не затухая.

Человечество считает Тавдиру своей спасительницей. Ведь она дает ему тавдин, который позволяет ему воевать… Хозяева и основатели Тавдиры — семь столетних старцев с молодыми лицами — получили все награды и отличия, какие есть на земле. Главы государств с благодарностью вручают им почетнейшие ордена своих стран, дарят древнегреческие амфоры, шумерские манускрипты и византийские иконы.

Правда, все это основатели получают не лично, а через своих послов. Они не любят выходить на публику.  Их знают все, их имена у всех на устах, всплывающие о них слухи все ловят с жадным любопытством. Но не видит их никто. Никто не знает, где они находятся сейчас. У них несколько резиденций в разных частях планеты, и они в любой момент могут быть в любой из них.

Их дети, внуки и даже правнуки уже работают в Тавдире, на внушительных должностях, но семь основателей по-прежнему остаются у руля. В тишине своих резиденций они обдумывают, прикидывают, рассчитывают, изучают карты, курсы валют, новости о политических кризисах и природных катастрофах. И вот решение принято, план разработан, направление указано — и миллионы людей исполняют это решение, осуществляют этот план, движутся в этом направлении. Тавдира то стискивает планету своей когтистой лапой, то ослабляет хватку. Где-то она начинает войны, где-то их прекращает, в одних странах устанавливает свою власть, из других уходит.

Хозяева Тавдиры живут уже давно — им по сто лет или больше. Но выглядят они на тридцать-сорок. Их долголетие и их неувядаемая молодость усиливают суеверное отношение к ним и убеждают в том, что Тавдира вечна…

***

Чем больше тавдина, тем прочнее власть Тавдиры… Агенты Тавдиры рыщут по всей Земле, отыскивая новые тавдиновые месторождения. И горе той стране, где их обнаружат! Тавдира ни перед чем не остановится, чтобы их заполучить.

Но время шло, и тех запасов тавдина, которые были на Земле, Тавдире стало мало. Человечество, предчувствуя тавдиновый кризис, забеспокоилось. Главы государств выражали в связи с этим тревогу и озабоченность. Общественные деятели ломали голову, как решить эту проблему… Словом, истощение запасов тавдина наша земная цивилизация восприняла как катастрофу. Цивилизация горевала, что уже не сможет воевать с таким размахом самоистребления, как до сих пор.

Пока какой-то тощий студент-геодезист не огорошил человечество безумной идеей — тавдин нужно искать на других планетах!

Безумной она была до того момента, пока учёные Тавдиры (а в ней работают лучшие учёные мира) не изобрели способ обнаруживать тавдин на других планетах. Было открыто несколько таких планет… Однако позже выяснилось еще одно обстоятельство. На всех планетах, где был обнаружен тавдин, существовала жизнь. И, судя по всему, разумная.

(По этому поводу мне даже пришла такая мысль: что, если существование жизни каким-то образом зависит от наличия на планете тавдина? Может быть, тавдин способствует зарождению жизни на молодых планетах? Тогда выходит, что тавдин — минерал жизни. (Хотя волею Тавдиры он превратился в металл смерти).

Факт обнаружения жизни на тавдиновых планетах был строжайшим образом засекречен и намертво скрыт от общественности, запечатан семью печатями в подземных лабораториях Тавдиры. Были приняты беспрецедентные меры во избежание утечки информации.

Обитаемость планет Тавдиру не обрадовала. Для нее это была лишняя проблема. Живые существа непредсказуемы, никогда не знаешь, что они выкинут. Особенно — разумные.

Тавдира с этим сталкивалась везде, где она разрабатывала тавдин. Если местных правителей за хорошую плату всегда можно было сделать покладистыми — то от местного населения были одни неприятности: вражда, недовольство и бунты, которые приходилось усмирять.

Тавдира не могла так рисковать.
Она хотела обезопасить себя от всяких сюрпризов. Нужно было решить эту проблему.

Для решения проблемы был создан наш Особый отряд космической разведки.

Нас называют разведчиками, но разведчики мы только отчасти. Наше дело — подготовить новую планету, сделать ее оптимальной для дальнейшей добычи тавдина. А оптимальная планета — это необитаемая планета.

Мы — чистильщики. Мы очищаем планету от жизни, чтобы в дальнейшем Тавдира могла спокойно заниматься добычей тавдина.

***

На моем счету — три экспедиции. Три убитых планеты…

На первой мы обнаружили самый настоящий рабовладельческий строй; рабов здесь использовали не только и не столько для работы — сколько в качестве живых консервов. Фауна здесь была крайне бедной — из животных присутствовали только какие-то багровые, похожие на гиен существа, тощие, как тени из ада. Поэтому здешним жителям не оставалось ничего другого, как употреблять в пищу друг друга. Ночь на этой планете длилась по полгода, и рабов, кроме того, что ели, еще и приносили в жертву Богам Вечной ночи. Нас они кстати приняли за этих самых Богов Вечной ночи… Ну что ж, мы действительно стали для них богами вечной ночи… Когда пришло время, я нажал на гашетку распылителя почти без угрызений совести. По правде говоря, у меня было такое чувство, что я совершаю милосердное дело — настолько тяжелой и ужасной была жизнь этих людей, на этой безнадежной планете с жутким климатом.

На второй планете пышно цвел феодализм. Феодалы купались в роскоши и упивались своим величием. Что они только делали со своими холопами! Если на первой планете рабов использовали, чтобы удовлетворить естественное чувство голода — то здешние господа на холопах тешили свою безумную спесь. Там раба убивали, чтобы съесть — здесь холопа убивали, если он недостаточно быстро​ бросился на колени перед господином.

Моя рука не дрогнула отправить в небытие и эту цивилизацию.​ Негодяи-феодалы вполне​ заслужили такую участь. Правда, вместе с феодалами смертоносный дождь убьет и их нищих, забитых холопов. Но скотская покорность этих жалких полуживотных, с которой они терпят чудовищные издевательства, была мне также отвратительна, как чванство и жестокость господ. Я не жалел ни тех, ни других…

На третьей планете мы увидели наш восемнадцатый век. Напыщенных индюков-аристократов уже оттесняли входившие в силу дельцы. Индюки обиженно лопотали о своей знатности и с гонором размахивали своими регалиями…  Но хваткие воротилы не обращали на это внимания и гнули свою линию. Это были, что называется, ребята без комплексов — хищные, на все готовые и ничем не брезгующие. Уже через пару веков они показали бы себя во всей красе. Эта планета повторила бы путь Земли — кровавые войны, гнусные предательства, циничные обманы… Но я поставил точку, нажав на роковую кнопку. Тысячи бледно-желтых шаров взлетели и повисли над планетой, готовясь излиться смертоносным дождем. На этом ее история завершилась…

Мы очищали планеты от целых племен, рас и цивилизаций — деловито, как очищают жилье от тараканов. И называли мы это — «санация»… Три планеты… Нанкилау должна была стать четвертой. И станет — иного не дано. Да, станет… Но не сейчас. Через десять дней. Десять дней отсрочки. Десять дней жизни в мире, где не нужно щериться, где можно сбросить с себя все шипы, стать снова новорожденным, голым и чистым, и жить в младенческом, глупом, блаженном доверии к миру. К миру, от которого ты пока еще не получил ни одного удара, ни одной грязной ухмылки в ответ на горячий порыв. Снова испытать забытую радость — радость невинности, радость родства со всеми и со всем… Впрочем, это только мечты. Мне не стать прежним. Все эти десять дней я буду глотать горечь. Горечь сознания, что я бесповоротно искорежен. Что я стою в этом солнечном мире, задымленный и чудовищный, как танк на цветущей поляне.

В ДОМЕ ТИМАРУ НАМ ПРЕДОСТАВЛЕНА

В доме Тимару нам предоставлена полная свобода. Хозяева не заглядывают на нашу половину. Только по утрам с тихим гудением приезжает робот-уборщик и мягкими влажными ластами трет пол. Закончив с полом, трудолюбивая пирамидка встает на металлические ножки и, рассудительно гудя, начинает вытирать пыль. Я с симпатией смотрю на это маленькое металлическое создание. В его гудении и в мигании лампочек на колпаке мне чудится что-то дружественное, хотя я и знаю, что это всего лишь машина.

С хозяевами мы встречаемся на кухне, когда приходим завтракать и обедать. На кухне есть робот-повар, но он стоит без дела — Тимару и ее муж любят готовить. Они вдвоём, иногда вместе с детьми, как всегда улыбаясь, стряпают традиционные нанкилийские блюда и угощают нас. Эти блюда, несмотря на странные названия, оказываются похожими на знакомые мне блюда кавказской кухни — азу, чепалгаш, чербули.

Муж Тимару, Катори-Тану — астроном, музыкант и смотритель маяка в Рангианском заливе. Катори — прекрасный человек, подвижный, смешливый и такой же приветливый, как Тимару. Он и Тимару относятся к разным расам. Раньше браки между этими расами были запретными, но революция отменила расовую сегрегацию.

Катори — шестой муж Тимару. У них четверо детей. Всего же у Тимару пятнадцать детей. У Катори до Тимару было четыре жены. Детей у него двенадцать… Нанкилийцы живут очень долго (около 150 лет), а любовь с годами теряет свой жар и переходит в спокойную дружбу. Загорается огонь новой любви. Тогда мужчина и женщина расстаются и вступают в новый любовный союз. Они делают это открыто и просто. Они расстаются без горечи и сохраняют друг к другу благодарное уважение… Тимару и Катори уже немолоды — по нанкилийским меркам им за пятьдесят. Но по тому, как они смотрят друг на друга, по тому, как они вздрагивают, случайно коснувшись друг друга во время готовки — видно, что их чувства до сих пор ярки и страстны.

После завтрака я иду в длинную крытую галерею, которая проходит через сад и соединяет две части дома. Там журчит маленький каменный фонтан. Там я встречаюсь с Тимару. Мы прохаживаемся взад-вперед по галерее, и Тимару рассказывает мне о планете, о ее прошлом и настоящем.

После обеда я выхожу в сад. Там всегда можно найти эту четверку — Артака, Яниса, Милоша и Богдана. Они валяются на траве или купаются в пруду и ловят рыб, очень похожих на наших земных карпов, но только с тремя парами глаз. Пойманную рыбу они отдают Тимару — на ужин. Тимару улыбается, отбирает несколько рыб, а остальных возвращает и просит отпустить обратно в пруд. Четверо молодцов чуть ли не берут под козырёк и бегом спешат отпустить рыб. Все четверо очарованы Тимару и рады выполнять любую ее просьбу.

Словом — экипаж наслаждается привольем после двадцати дней перелета.

Эту идиллию нарушает только появление капитана. Он полностью чужд этому благодушию. Он ни на волос не утратил своей выправки, своей выдержки, своей холодной целеустремленности.

На наше сближение с семьей Тимару он смотрит с презрительным отчуждением. Нанкилийцы для него — странные, нелепые недочеловеки. Нанкилийцы не знают войн, а для капитана война — смысл жизни. Сломить и покорить своей силой чужую силу, ступить ногой на голову поверженного противника, внести в длинный список побед еще одну — и тут же пренебрежительно забыть о ней, и идти дальше — к новой победе, к новому торжеству над противником.

Для него это и есть — жизнь. Поэтому нанкилийцы в его глазах — убогие слизни, которые непонятно для чего существуют. Его не впечатляет ни гостеприимство наших хозяев, ни дружелюбная природа, ни города, где поют фонтаны и на крышах небоскребов цветут сады с птицами, бабочками и улитками. Здесь он только с одной целью, и только она для него важна. Он ждет, когда я закончу тавдиновую карту и можно будет сделать то, для чего мы сюда прилетели.

ТИМАРУ-МИН, РЕКТОР ИНСТИТУТА ОКЕАНОВ

Тимару-Мин, ректор Института Океанов, член Высшего Совета — крайне ответственно относится к задаче, которую на нее возложил Совет — опекать нас и знакомить с планетой. Она счастлива рассказывать нам о Нанкилау и может рассказывать часами.

Она водит нас в архивы и библиотеки, приглашает на научные симпозиумы и конференции…

Побывали мы и на заседании Совета Рангейи. (Рангейя — это город, где живет Тимару, и где живем теперь мы). Там я увидел, с каким уважением и с какой прямотой нанкилийцы относятся друг к другу… Председатель Совета обращался к одному из двоих молодых мужчин, стоявших на небольшом подиуме в середине зала:

— Ангиру-Тану! Ты хороший архитектор. Твой проект аэродрома красив, его линии чисты и свободны. Но там, где ты предлагаешь построить аэродром, живут стада шестирогих антилоп. Шум воздушных колесниц, когда они взлетают и садятся, будет беспокоить антилоп, и это нарушит их привычную жизнь. Поэтому Совет решил принять проект твоего друга. Надеюсь, ты не огорчён решением Совета.

Молодой нанкилиец сказал:

— Совет принял правильное решение. Я не подумал об антилопах, а мой друг подумал. Он заслужил победу. Я рад за него и поздравляю его.

Молодые люди пожали друг другу руки, затем поприветствовали Совет и смеясь вышли из зала.

Вся эта сцена меня сильно впечатлила. С таким достоинством, с такой доброжелательностью и с таким простодушием общаются в некоторых маленьких кавказских селах, где время как будто остановилось и все осталось как триста лет назад.

Я был поражен достижениями нанкилийских ученых. Они не изготовили ядерную бомбу (она им была не нужна) и до сих пор не вышли в Космос, все еще только приближаясь к этому. Но они разработали потрясающие методики сбережения природы… Если бы мы и в самом деле прилетели сюда, чтобы обменяться опытом с братьями по разуму — мы могли бы передать Земле бесценные знания.

Но мы сюда прилетели не за этим… Об этом мне напомнил и капитан.

— Ты не забыл, для чего мы здесь? – спросил он как-то вечером — Ты не слишком погрузился в изучение здешних порядков?

—  Да, они меня заинтересовали.

—  Что же в них такого интересного?

—  Здесь нет войн. Нанкилийцы сумели прекратить войны. Разве это не удивительно?

Он немигающе взглянул мне в глаза. Он сказал:
— Даже если бы я мог остановить войны на Земле — я не стал бы этого делать… Мужчина растет на войне.
— А миллионы погибших?
— Да, иначе война не была бы войной. Мужчина — тот, кто живет рядом со смертью и не страшится ее.

— Выходит, что весь мир — просто тренажер для нашей мужественности?

Он ответил не задумываясь:

— Да. Так и есть.

— Кто так решил?

— Так устроена жизнь.

— Только так? И никак по-другому?

— Никак по-другому. Или ты мужчина, то есть солдат. Или — филистер.

— В этом мире не только солдаты. Есть учёные, художники, врачи…

Мелькнувшее в его глазах презрение показало, что он думает о всех тех, кого я перечислил. Я хотел спросить его — разве они не люди? — но не спросил. И так было ясно, что для него это не люди. Для него люди были только такие как он. И — такие как я. Ведь он считал, что я подобен ему…

Но я не был таким как он. Его чистая, холодная, рыцарская душа вела его однажды выбранным путем, не сворачивая ни влево, ни вправо. А моя мечущаяся душа встретила тепло и свет — и захотела отогреться.

Да, я думал, что я — человек войны и проживу на войне, что мирная жизнь не для меня. Но я никогда не был в таком мире, где вокруг одни только друзья, где каждый встречный на улице — твой брат. А теперь я оказался в таком мире — и моя военная душа захотела слиться с ним, предаться ему радостно и доверчиво. Мои челюсти хотели забыть напряженный, безжалостный, волчий оскал — оскал воина в разгар боя. Они хотели безмятежно улыбаться. Мои руки больше не хотели нажимать на спуск страшного оружия — они хотели пожимать руки друзей. Я понимал, что это — измена, слабость и малодушие… На фоне моего смятения и раздвоения еще величавей высилась безупречная твердость капитана, его железная верность избранному пути. Я стыдился, я винил себя за измену — но ничего не мог поделать.

Да, я, хотел спасти Нанкилау! Эта мысль вселилась в меня — и я уже не мог избавиться от нее. Но для того, чтобы спасти Нанкилау — я должен предать капитана, а я не могу сделать это. Чтобы его предать — я должен испытать против него ненависть, ярость, гнев. Но во мне нет этих чувств. Во мне по-прежнему только одно чувство — преклонение. Как в тот миг, когда я увидел его, десятилетнего, стоящего под мстительными ударами троих озверелых подонков.

Если б я мог его ненавидеть!

Если бы он был подл, бесчестен, с низкой душой!  Если бы он был труслив, жаден, честолюбив!

Тогда мое сердце не приросло бы к нему. Тогда я с легкостью разорвал бы все, что нас связывало.

Но ни один из этих пороков не пятнал душу капитана.

Он не раздумывая одним движением руки отправлял на смерть тысячи людей — но когда я был в опасности, он также не раздумывая бросался мне на помощь, рискуя жизнью. Он чужой и своей кровью добывал несметные богатства для Тавдиры — но для него самого деньги были как сор. Да, Тавдира щедро его вознаграждала, и он тратил деньги, не считая. Но он ни за какие сокровища не изменил бы своему долгу. Если бы ему предложили все богатства мира в обмен на то, чтобы он поступил не так, как считал должным — он ответил бы только презрением. Он знал славу. Под лучами прожекторов, под взглядами восхищенной толпы он держался уверенно и гордо, с осанкой и взглядом победителя. Но он по большому счету не дорожил и славой. Он дорожил только одним — сознанием, что он во всем остался верен себе и ни в чем не нарушил свой собственный кодекс чести.

Не был он и сластолюбив. Женщины были, но он не придавал им значения. Для него это был отдых воина на привале. Он был верен нашему мужскому братству, состоящему только из нас двоих.

Мой капитан был страшный человек. Но, каким бы он ни был — он был высок. И он был — мой друг. Он верил в нашу дружбу. Он верил мне. Он не допускал мысли, что я могу его предать… Поэтому я и не мог его предать.

Один раз все же я дал волю своим чувствам, осмелился восстать против него. Но капитан играючи, железной рукой подавил мой бунт и вернул меня, забывшегося, на место.

***

Этот вечер выдался по-особому домашним и теплым. Тимару и ее муж поужинали и ушли на свою половину. Мы, шестеро, сидели за столом. Нам не хотелось расходиться. Ужин был вкусный и сытный, кухня Тимару — большая, удобная и простая, с яркой лампой и крепкой мебелью… Мне представлялось, что я сижу в каком-то загородном доме на Земле, в семейном кругу… Остальные тоже сидели притихнув, наслаждаясь теплом и уютом, благодушно щурясь на лампу… Как ни странно, в этот раз капитан остался вместе с нами. Обычно он ужинал и сразу уходил в комнату. Теперь он сидел здесь, на отшибе, на другом конце длинного стола… Остальные четверо сидели рядом, уютно развалившись на крепких стульях — добродушные, немного разомлевшие, и блаженные, как школьники на каникулах.

Ей богу, у парней были славные лица!

А ведь у каждого из них — темное прошлое. Янис Ляускайтис — черный трансплантатор, Богдан Лисогурский —  брачный аферист, Артак Ованесян — грабитель на дороге… Милош Драгович в двадцать лет стал контрабандистом. Промышлял вместе с отцом. Как-то раз при дележке отец его обделил, Милош схватился за нож и зарезал отца…

Да, Тавдира не брезглива! Она не гнушается подбирать тех, кого называют «подонками общества». Главное — чтобы человек знал своё дело, чтобы был хорошим техником или врачом. И еще — чтобы он был, что называется — отрезанный ломоть. Чтобы не было родных и близких, которые интересуются его судьбой и начнут искать, если он исчезнет… Остальное не важно. Ведь все они, как говорит капитан — «одноразовый материал». Их хватает только на одну экспедицию, после этого они ломаются — или сходят с ума, или впадают в депрессию, или просто отказываются лететь снова…

Не каждый может увидеть гибель целой планеты — и спокойно перешагнуть через это, продолжать жить по-прежнему. Обычные люди на это не способны. Для этого нужны люди избранные, особого склада, говорит капитан. Мы с ним — люди особого склада, мы участвуем уже в четвертой экспедиции… А остальные… остальным дадут покрасоваться в черных комбинезонах с синей звездой, покажут их издали ликующей толпе, которая соберется встречать героев. (К журналистам их, конечно, не пустят). А потом повезут — так будет озвучено в прессе — на закрытый элитный курорт Тавдиры, чтобы герои отдохнули после своего подвига. Больше их никто не увидит…

Искать их не будут — давно, встав на преступный путь, предавшись наживе и азарту, они отреклись от родных, забыли близких, выпали из круга друзей.

Но сейчас, в этот момент, я видел — эти прожженные негодяи были чисты от своих прежних пороков. Достаточно было им на пять дней выйти из-под черного крыла Тавдиры, пожить в доме Тимару — и они просветлели и словно бы разгладились.

Я подумал — если бы они родились здесь, на Нанкилау — они не стали бы негодяями. Это были бы славные, добрые люди — такие же, как Тимару и Катори, и как все, кого мы встретили здесь.

И в этот момент раздался звучный, твёрдый голос капитана:

— Завтра возвращаемся на корабль!

Этот приказ прозвучал, как гром с ясного неба. Артак, Милош, Богдан и Янис — все вздрогнули, как будто их всех одновременно ударили хлыстом…

Вот она, расплата. Мы почувствовали себя свободными. Мы забыли, что мы принадлежим Тавдире. Но капитан помнил. Капитан стоял на страже. Мы посмели выйти из-под власти Тавдиры, мы задышали вольно — и он должен был это прекратить, показать нам, чьи мы и кому служим.

Верховцев был холоден, спокоен, непроницаем. Он не встал, отдавая этот приказ — ему не нужно было стоять, чтобы заставить нас подчиняться. Он знал, что нам и так не придёт в голову ослушаться… И это была правда. Никто из команды не попытался возразить ему.  Янис, Милош, Богдан и Артак опустили головы с какой-то обреченностью. Они как будто разом потухли.

Я тоже никогда не посмел бы сделать то, что сделал. Но я знал, что ожидает на Земле этих четверых. И лишить их нескольких последних дней радости — все равно как у нищего ребенка отнять единственную игрушку.

По правилам военной иерархии, по своему долгу помощника я должен был в ответ на приказ капитана встать, сказать — «есть!», и отдать команде распоряжения. Но вместо этого я встал — и высказал капитану свое несогласие. Я сказал, что не вижу смысла возвращаться на корабль. Что у нас есть ещё неделя, что команда нуждается в отдыхе перед полетом.

— Прошу вас, если можно, отменить ваше решение — сказал я в заключение.

Я говорил, опустив взгляд — но видел в глазах капитана всполохи гнева. Четверо остальных как будто окаменели от неожиданности и страха. Да, я совершил что-то неслыханное, нарушил все возможное законы субординации. На корабле капитан — царь и бог, его слово — закон. Его приказы не обсуждаются. Если бы теперь Верховцев взял и пристрелил меня — команда приняла бы это как должное.

Я закончил. Капитан с минуту молча смотрел на меня. Затем коротко кивнул, без слов приказывая идти за ним.

Как только мы отошли, он остановился, повернулся на каблуках и уставил в меня взгляд… О, каким тяжелым может быть его взгляд!

— Что это за новости? Как ты смеешь оспаривать мои решения при команде?.. Отвечай!

— Капитан! — сказал я, чувствуя, что моя решимость уже ослабела — Мы оба знаем, что все они — Артак, Милош, Богдан, Янис — доживают последние дни.

— Что дальше?

— Пусть они порадуются в свои последние дни. В доме Тимару им хорошо. Оставь их там до конца… Прошу тебя!

— Нет! Я принял решение. Возвращаемся на корабль.

Я молчал. Сказать было нечего.

Верховцев внимательно в меня вгляделся, как часто в последнее время. Потом заговорил, словно ввинчивая в меня этот взгляд:

— Ты знаешь не хуже меня — они не годятся на то, чтобы выполнять нашу миссию… Для этого нужны люди другого склада — такие, как мы…

Я снова промолчал. Он посмотрел еще острей:

— Старший лейтенант Валиев!.. Мне бы не хотелось думать, что ты изменился! Мне бы очень не хотелось этого думать… Скажи — ты не изменился? Ты со мной?.. Со мной или нет? Отвечай!

— Я с тобой, капитан. Был и буду.

Я снова был у его ног, снова был подчинен его несгибаемой воле.

— Хорошо! Я тебе верю. Ты никогда меня не обманывал… Но все-таки ты слишком много общаешься со здешними чудаками. И это плохо на тебя влияет.

— Ты боишься, что когда придет время, я не сделаю то, что должен? Не беспокойся, сделаю… Я сделаю то, что ты прикажешь.

— Надеюсь! — бросил он.

Я ждал, когда он кивнет, разрешая мне идти. Но вместо этого он поднял левую руку. На руке не хватало части кисти и двух пальцев, безымянного и мизинца.

— Ты помнишь, восемь лет назад? — спросил он — Помнишь тот бой под Мадиной?

Как я мог не помнить? Это был ад, я уже прощался с жизнью, но подоспел капитан — хотя он тоже мог не уйти живым. Нам повезло, мы вырвались. Там капитан и оставил часть руки.

— Я должен был тебя вытащить, и вытащил. Я поступил бы так, даже если бы мне пришлось там положить голову.

— Я знаю, капитан.

Он кивнул. Его челюсти сжались.

— Так вот, я хочу, чтобы ты знал и другое: если ты изменишь Тавдире — я убью тебя, не задумываясь…

«Я в этом и не сомневался» – подумал я… Я помедлил, справляясь с дрожью в голосе, и спросил:

— Что такое для тебя Тавдира?

Я впервые спросил его о том, о чем давно хотел спросить. Он ответил, не задумываясь:

— Тавдира – это мощь. Тавдира — лучшее, что есть у человечества.  Без нее оно бы остановилось. Оно бы гнило в своем филистерском болоте, в покое и лени — и было бы довольно собой. Но Тавдира не дает ему расслабиться, подгоняет его железным кнутом, заставляет его идти вперёд, подниматься всё выше и выше… Посмотри, сколько планет мы уже покорили! Разве без Тавдиры мы обрели бы такое величие?!

— Что мы несем этим планетам?

— Это неважно. Неважно, что несем. Главное — идти вперед… Мужчина — это победитель…

Его глаза блестели холодным, вдохновенным блеском. Потом он перевел взгляд на меня.

— Хорошо, теперь иди… Помни, что я сказал.

Он повернулся и зашагал отмеренной, твердой поступью, и плечи и спина его были непреклонно-прямы. И я, не видя его лица, знал, что его губы сжаты, а глаза немигающе прищурены. И он своим взглядом по-прежнему судил меня, вопрошал и требовал.

Он требовал, чтобы я был таким же как он. Чтобы я также непримиримо презирал все мирское, невоенное — все, что может отвлечь воина от его пути, размягчить и расслабить. Чтобы также бесповоротно, как он, шел дорогой войны, победы и мужественности.

Но я не был таким, как он. Я всегда это знал. Я всегда знал, что он – сильнее, тверже, упрямей… Поэтому я и смотрел на него снизу вверх, поэтому и шел за ним. Поэтому из нас двоих он и был капитаном… Я всегда признавал его главенство. И служил я не Тавдире – а ему, и верен был не Тавдире – а ему. Тому мрачноглазому волчонку, который тридцать лет назад стал моим единственным другом и единственным светом в моей суровой детдомовской жизни… Но теперь во мне зрел бунт.

Я ХОЧУ РАССКАЗАТЬ

Я хочу рассказать о нашем последнем разговоре с Тимару — последнем перед тем, как мы по приказу Верховцева вернулись на корабль. Он был особенным для меня, потому что я понимал, что Тимару я больше не увижу.

Я искал ее, чтобы попрощаться. Зайдя в галерею, я увидел, что она стоит на коленях перед небольшим каменным фонтаном. Этот фонтан я видел каждый день и не придавал ему особого значения. Нанкилийцы очень любят воду, и фонтаны у них повсюду — на улицах, на площадях, в домах. Но Тимару стояла перед ним на коленях и сосредоточенно опускала в воду цветы, похожие на цветки льна. Увидев меня, она как всегда улыбнулась, встала, подошла ко мне и пожала мою руку… Я спросил её — не помешал ли я ей? Может быть, она исполняла обряд религии, принятый на ее планете?

Тимару улыбнулась и покачала головой:

— Религия? Нет. Это — прошлое… У нас нет религии.

Я молчал, ожидая, что она сама все объяснит, если захочет. И она объяснила.

Каменный фонтан — не жертвенник божеству, как я сперва подумал. Это — памятный алтарь ее далекой прабабки, Лиару-Ану.

Лиару-Ану жила триста лет назад. Она было дочерью богача и женой богача. Но когда началось Время огненных рек (так нанкилийцы называют свою революцию) — она перешла на сторону повстанцев. Лиару-Ану храбро сражалась и даже стала командиром одной из повстанческих армий. А полководцем другого, враждебного войска был ее муж… Армии повстанцев были разбиты. Лиару попала в плен. Ее муж, горя местью, подверг ее страшным пыткам, затем приказал казнить. Но главное злодейство было в том, что он приказал сделать это сыновьям и дочерям Лиару. Они отказались и были казнены вместе с матерью… Муж Лиару был жестокий человек, и был готов на все, чтобы наказать жену — сказала Тимару… Лиару-Ану погибла, но мы теперь живем так, как она хотела. О ней помнят. Одна из дочерей Тимару носит ее имя.

Этот рассказ как-то перекликался с тем, что теперь происходило во мне. Муж Лиару-Ану — кровавый злодей, не пощадивший ни жену, ни детей… Я тоже был злодей, и гораздо хуже его.

И я, не выдержав, вдруг спросил:

— А если бы супруг Лиару-Ану раскаялся? Если бы он пришёл к повстанцам и сам отдал бы себя на их суд? Что бы с ним было?

— Он был бы прощен — ответила Тимару, не колеблясь.

— Прощен? Как можно простить такое? Кровь сотен людей… кровь жены и детей!
— Он был бы прощен — спокойно и твердо — повторила Тимару — Раскаявшийся должен быть прощён. Это закон.

— Какой закон?

— Закон человечности.

Я на минуту закрыл глаза. Это было давно забытое ощущение — спазм внезапных, подступивших к горлу слез.
— Он не мог этого сделать — сказал я, справившись – Муж Лиару, он не мог перейти к повстанцам. Там, на другой стороне было все, чем он жил — его близкие, его друзья и родные.

— Справедливость выше дружбы и родства. Ради справедливости можно оставить и друзей, и родных… Справедливость выше всего — Тимару произнесла это убежденно и без колебаний.

Я посмотрел на нее, как будто увидел впервые. Вот какая она может быть!.. До сих пор я знал ее улыбчивую и лучезарную. Но теперь я увидел, что она тверда, как скала.

Ее твердость чем-то напомнила мне твердость капитана. Но это была другая твердость. Твердость Верховцева – это твердость завоевателя, уверенного в своем праве подчинять. А твердость Тимару – твердость человека, готового стоять до смерти против тех, кто порабощает других. За Тимару стояла счастливая Нанкилау, где люди верят другу другу, а за капитаном — беспощадная, залитая кровью Земля. Тимару говорила о справедливости и человечности, а Верховцев говорил: «мощь», «величие», и у него блестели глаза.

Когда-то давно, когда он был мал и слаб — он был ослеплен идолом Силы, и преклонился перед ним. Он и теперь служит ему…

Напоследок я спросил у Тимару:

— Тимару, вы, нанкилийцы, не болеете и не стареете. В чем ваша тайна?

Тимару ответила — что люди болеют, стареют и рано умирают от тяжелой, горькой, пустой и обидной жизни, а жизнь нанкилийцев наполнена красивым трудом, наукой и дружбой… После того как кончились войны, нанкилийские ученые больше не думают, как изобрести самое страшное оружие, теперь они думают, как дать своим согражданам здоровье и долголетие.

И наконец, сказала Тимару, у нас есть Ауркалу — камень радости. Ауркалу обладает могучей целебной силой, побеждает многие болезни, сохраняет молодость и продлевает жизнь. Нанкилийцы носят Ауркалу на шее, под одеждой, и это помогает им долго оставаться молодыми, сильными и здоровыми… Она сняла с шеи серебристый медальон и протянула мне.

Я взял медальон. Я смотрел на него во все глаза.

На руке у меня лежал белый округлый камень размером с гальку. В прозрачных прожилках пересыпались голубые и зеленые искры.

Сомнений не было!… Да! Это был он. Он!!! Тавдин!!!

Тимару что-то говорила, она рассказывала о свойствах Ауркалу, о том, какие болезни он лечит, но я не слышал ее. В моей голове крутился вихрь, я смотрел, смотрел, смотрел на белый камешек.

— Ауркалу! Ауркалу!.. Смертоносный тавдин, металл войны, металл убийства!  А здесь он — камень радости, дающий здоровье, сохраняющий молодость — Ауркалу!

Я склонился над камнем, чтобы Тимару не видела моего лица… Мысли взрывались, как гранаты. Теперь я все понял. Мне стало ясно, почему вдруг пропала астма курсанта Оламова — того самого, который нашел тавдин у ручья в глухом распадке, в окрестностях захиревшего таежного городка.

Понял я и тайну вечной молодости семи Основателей Тавдиры. Тавдин!.. Основатели знали о его целебной силе и пользовались ею…

Но как же нанкилийцы победили другое свойство тавдина — то, за которое он и ценится на Земле?

Любой самолет, на котором находятся пассажиры с тавдиновыми медальонами, исчезнет для радаров. Ни один корабль не будет обнаружен, если он потерпит крушение. Поезда тоже нельзя будет отследить… Вся система радиолокации становится бесполезной.

Я не мог спросить об этом Тимару — она не должна знать, что мне вообще что-либо известно про тавдин. Однако Тимару сама ответила на мой незаданный вопрос.

Она рассказала об этом побочном свойстве Ауркалу. Нанкилийские учёные — сказала Тимару — долго искали способ нейтрализовать его, чтобы Ауркалу свободно служил людям. Пока наконец великая ученая Амату-Тару не изобрела галминари — серебристый сплав, который нейтрализует вредное свойство.

Это открытие было признано чрезвычайно важным, и Амату-Тару вошла в Высший Совет планеты. Теперь она — Глава Совета.

Тимару стала рассказывать про мудрую, справедливую Амату-Тару, но ее слова текли мимо моего сознания.

Внезапные мысли, мысли-озарения, вспыхивали, как короткие молнии — и от этих мыслей у меня темнело в глазах… Основатели знали! Знали!.. Они могли бы избавить людей от страданий. Они могли бы дать человечеству силу, здоровье, молодость. Они могли бы его спасти!!! Но они этого не сделали… Семеро старых вампиров хранили целебную силу тавдина для себя — для того чтобы продлевать свою вампирскую жизнь. А человечеству они дали только ужас войны — смерть, стоны, проклятия и скрежет зубовный… Основателям не нужно было счастливое человечество. Им нужно было человечество несчастное, больное, изувеченное… во зле, в муках, в отчаянии!

— Что с тобой, мой земной брат? — спросила Тимару, взглянув на меня — Ты огорчен?.. Ты огорчился, потому что на Земле нет Ауркалу?.. Не огорчайся, мы с радостью поделимся с вами. Мы дадим вам Ауркалу. Его запасы обильны, и нам ничего не стоит помочь своим земным братьям…

Я ничего не ответил. Я схватил ее руки. Мне хотелось припасть к ним и зарыдать. Но я сдержался.

— Спасибо, Тимару! Спасибо, сестра!.. Спасибо тебе… Нанкилау!!! — и поцеловав ее руки — как сестре, как матери — я выбежал из галереи.

Я шел, не видя ничего вокруг. Я уже знал, что буду говорить с капитаном.

Что же я ему скажу? Что я ему скажу?.. Я скажу ему так:

— Капитан! А ведь мы с тобой можем спастись! Да — даже такие, как мы, могут спастись…  Раскаявшийся будет прощен. Есть такой закон. Закон человечности. Так говорит Тимару, и это правда… Мы с тобой не знали о нем. Мы знали только один закон — закон силы… Злые детдомовские волчата, всегда готовые к драке, позже — бойцы Тавдиры, с обветренным ртом, с сухими глазами, бросаемые ветром войны во все концы Земли… Мы не знали об этом законе — но он есть. И всегда был. И мы с тобой можем спастись. Мы можем спастись, капитан!

Я не знаю, чем кончится наш разговор. Может быть, капитан меня услышит. Может быть, он меня убьет. Но чем бы он ни кончился, я буду говорить с ним. На этот раз я не отступлю.

ТАВДИРА ЖДАЛА НАС…

«Тавдира» ждала нас. Она стояла на  аэродроме с красивым и замысловатым названием, которое в переводе с нанкилийского звучит как «Обитель воздуха».

Она отливала черно-синей сталью — огромная, высотой с пятиэтажный дом, с наглухо задраенными иллюминаторами. Она  глянула на нас строго и грозно, как будто давая понять, что шутки кончились. Что бесполезно сопротивляться ее роковой силе и остается только одно — покориться.

Проходя на корабль через низкую овальную дверь, мы по очереди пригнулись — словно каждый из нас склонил голову, признавая над собой власть Тавдиры. А в ответ по нашим лицам скользнул зеленый луч биометрии — как будто она на каждом из нас поставила свою метку: «ты мой», «ты мой», «ты мой».

Янис, Милош, Богдан и Артак поднимались на корабль с обреченным видом. Теперь они ходят как потерянные.  Общаются односложно, нехотя и как будто злясь друг на друга.

Капитан смотрит на них с нескрываемым презрением. Он презирает их за слабость. За то, что они «размякли». За то, что они не железные бойцы, до конца преданные Тавдире, как он — а случайные люди, «сброд», «расходный материал».

Сам он теперь — в своей родной стихии. Его голос стал еще повелительней, осанка еще тверже, в глазах еще ярче сверкает непоколебимость. Он прекрасен какой-то безумной красотой — черный воин Тавдиры, рыцарь без страха и упрёка, фанатик, аскет… Я против воли любуюсь им. А в сердце заползает холод. Я чувствую, что задуманный мной разговор бесполезен. Что мне не тягаться с той силой, которой служит капитан. Эта неравная битва мной заранее проиграна.

И вот теперь я поднимался по лестнице в капитанскую рубку, как по ступеням собственного эшафота. Что я ему скажу? Чьим именем буду вызывать к нему? Именем справедливости? Она у него своя… Именем нашей дружбы?

Обычно, приходя к нему, я сперва произносил уставное приветствие младшего старшему, он тоже отвечал по уставу — и после этого уже мы общались свободно, на «ты». Но в этот раз я не стал отдавать дань субординации. Я поторопился сразу сжечь мосты, чтобы не осталось никакой возможности к отступлению.

— Капитан! Мне нужно говорить с тобой. Я хочу говорить… как твой друг. Капитан, мы с тобой друзья?

Он бросил взгляд исподлобья:

— А разве я давал тебе повод в этом сомневаться?

— Нет. Поэтому я и хочу поговорить.

Он помедлил.

— Ты уверен, что этот разговор нужен?

— Да.

— Хорошо. Но ты все-таки подумай. Может быть, он не слишком нужен? Тогда остановись. Пока слова не сказаны — их можно не сказать. Когда они уже сказаны — обратного пути нет.

— Я хочу с тобой говорить!

— Ну что ж. Говори.

— Я хочу знать — задавал ли ты себе когда-нибудь эти вопросы: кто мы? что мы делаем? зачем мы здесь?

Он кивнул:

— А ты все-таки изменился. Да, я чувствовал это. Зря ты начал этот разговор…

— Ты мне не ответил. Ты ответишь мне, капитан?

— Отвечу…  Мы — солдаты. Мы служим Тавдире. Здесь мы выполняем миссию, которую нам поручила Тавдира.

— Какую миссию? Отправить на тот свет миллионы живых существ? Еще одну планету превратить в кладбище?

Его челюсти сжались. Взгляд стал отчужденным. Он закрылся, отгородился от меня броней, и сквозь нее уже не пробьются никакие слова.

— Это необходимость. Земле нужен тавдин.

— Хорошо, допустим. Допустим, Земле нужен тавдин… Но неужели только так? Неужели — только вот так?!! Почему нельзя как-нибудь иначе?!

— Иначе? Как ты себе это представляешь?

Во мне снова загорелась надежда.

— Капитан! Они поделятся с нами! Я это знаю! И ты тоже знаешь… Нужно просто попросить их об этом. Ты же знаешь, они не откажут…

Подбородок Максима налился тяжестью, скулы сделались каменными.

— Мужчина не просит — отрезал он — Мужчина сам берет то, что хочет.

Надежда погасла.

— Понты — сказал я с горечью. Это слово – грубое, пахнущее улицей, было из нашего детства, и Верховцев слегка скривился.

— Вся твоя жизнь — одни сплошные понты, капитан.

(Я вдруг удивился, что не понимал этого раньше).

— Доказать себе и всему свету, что ты — самый неустрашимый, самый непреклонный, самый мужественный на планете и в ее окрестностях… В этом вся твоя…

— Остановись — сказал Верховцев, не глядя на меня. Его голос звучал сдавленно.

— Доказывать — кому? Ради чего?.. Деньги, женщины, обложки журналов — все это я мог брать обеими руками. И брал. И на все это я плевать хотел… Ты это знаешь. Ты знаешь, чем я дорожил. Нашей с тобой дружбой… Поэтому остановись, пока не поздно…

Он говорил, почти не разжимая губ. Кожа на скулах натянулась до упора, до сероватой бледности. Я давно знал капитана, и знал, что это плохой знак. Но я уже не мог остановиться.

— Дружба?!.. Дружба двух сумасшедших!!  Ведь мы с тобой сумасшедшие, это надо признать… По большому счету, нас должны держать в клетке, как особо опасных зверей. Или — усыпить… Да, нас с тобой превозносят, как героев, но это потому, что наш мир тоже сумасшедший!.. Мы — больные дети больного мира!

— Это — наш мир. Другого мира у нас нет и не может быть.

— Мы даже в этом страшном мире — чудовища! Ты не спрашивал себя — почему все остальные отказываются лететь во второй раз — а мы летим уже в четвёртый? Почему мы способны на то, что для других невозможно? Почему, капитан?

— Потому что мы сильнее и лучше… Они — филистеры, мы — солдаты. Им нужны деньги на сытую спокойную жизнь… Для этого они и отправляются в экспедицию —  заработать на сытую спокойную жизнь…

— А нам? Что нужно нам?

— Мы выполняем свой долг. Мы спасаем Землю. Мы завоевываем новые планеты — и оставляем их филистерам. Пускай филистеры их обживают… А мы летим дальше.

— Подожди! Послушай, пожалуйста, послушай!.. Капитан, ведь мы с тобой превзошли всех злодеев прошлого. Мы истребили целые цивилизации, мы обезлюдили несколько планет!.. Теперь мы впервые оказались в счастливом мире… добром мире… Неужели и здесь все повторится?! Скажи, капитан!.. Капитан, капитан! — я замотал головой — В пролитой нами крови можно утопить целые галактики! Доколе?! Доколе, капитан? Сколько еще планет мы превратим в кладбища?

Верховцев скрестил руки на груди.

— Тебя не удивляет, что я тебя до сих пор не арестовал? Что продолжаю тебя слушать?

— О, спасибо тебе, спасибо, что слушаешь! Так послушай и дальше! Еще не поздно остановиться. Ты можешь — не правда ли, ведь ты можешь! — не делать этого. Это очень просто… Ты не отдашь приказ о санации… Я не нажму на гашетку распылителя… И мы с тобой не станем ангелами смерти для этой планеты… И счастливая Нанкилау будет купаться в эфире и звенеть стрекозами, а ее жители будут плясать на пирах и сидеть в своих любимых лабораториях… Ты можешь это, капитан! На корабле ты — царь и бог. А теперь ты царь и бог для целой планеты… Капитан! Ты что-нибудь ответишь?

— Отвечу. То, что ты делаешь — измена.

— Измена? Кому и чему я изменяю?

— Своему долгу. Своей присяге. Тавдире.

— Тавдире?! То есть — этим старым упырям, которые в ней заправляют? Которым уничтожить население целой планеты — как хлопнуть себя по коленке?.. Ради них мы с тобой устроили армагеддон для трех планет, и теперь должны устроить для четвертой? Но почему? ПОЧЕМУ?!

— Потому что мы дали слово, — лицо Верховцева стало упрямо-каменным —  Потому что мы офицеры космических войск Тавдиры…  Пускай я злодей, пускай я убийца — но предателем я не был! Я никогда не отступал от своего слова. Если я за что-то взялся — довожу до конца. И теперь доведу… чего бы это ни стоило.

— Сотрешь целый мир? Убьешь сотни миллионов?

— Да.

— Чтобы сдержать слово, которое ты дал этим вурдалакам?

— Да… Никто не скажет, что я нарушил обещание!

— Ну конечно! — я горько рассмеялся — Ведь это самое главное — чтобы никто ничего про тебя не сказал!.. Помнишь наше детдомовское детство? Помнишь того волчонка, который смотрел исподлобья, дрался с мальчишками из старших классов и прыгал с третьего этажа — чтобы никто не посмел назвать его слабаком!.. Это был ты. Ты так и остался тем волчонком…

— Волчонок вырос и стал волком. Да, я волк. Я живу по волчьим законам. Волк берет то, что хочет. Потому что может. Потому что силен… Потому что за свою слабость он честно расплатится жизнью. И смерть он примет как волк —  молча, не прося пощады… Волк жесток, но честен.

— Ты стал волком, потому что ты жил в оскаленном мире. В этом мире тебе приходилось зубами выгрызать себе место под солнцем. В этом мире нельзя показывать слабость, потому что за слабость там платят жизнью… Но есть другой мир, и в нем можно жить по-другому…
— Я не могу жить по-другому — капитан непреклонно смотрел поверх моей головы — Каким бы ни был мой мир — но он мой. Я его часть. А этот мир — он чужой. Он мне не нужен, и я ему тоже.

Эти слова падали на мое сердце, как камни. Я закрыл глаза от безнадежности. Но я не мог сдаться! Клянусь, в эту минуту я не столько хотел спасти Нанкилау, как его, моего друга!

— Послушай, капитан! Послушай, друг мой! — я взял его за локоть, я постарался вложить в свои слова все, что чувствовал в эту минуту.

— Пойдём к Тимару, все ей расскажем и вместе подумаем, что делать. Клянусь тебе, эти люди нам помогут. Мы перед ними очень виноваты, но они простят нас, я уверен, простят! — по моему лицу текли слезы, и я впервые в жизни не думал о том, что слезы позор для мужчины — Мы останемся с ними, да!.. Здесь не нужно скалить клыки, рвать глотки, добивать раненых… здесь можно быть людьми… Пойдем, капитан!

Он с каменным лицом отстранился от меня.

— Ты арестован.  Сейчас я позову Богдана и Артака и прикажу закрыть тебя… Я должен бы тебя пристрелить, как изменника, но ты был моим другом. Пускай на Земле решают, что с тобой делать.
— Ты хочешь меня закрыть? Я еще не закончил геолокацию…
— Неважно. Решение уже принято. Я сам проведу санацию. Сейчас. Сразу после того, как тебя уведут.

Наступило молчание. Мы оба прощались друг с другом. Но в этом молчании вдруг раздался голос Максима.

— Ты предатель — сказал он — Ты предал меня, своего капитана и своего друга. Ты предал нашу дружбу. Я думал, мы с тобой — до конца… Филистерам нужны деньги, покой, уют, жена, дети… А нам с тобой нужны были только Космос, наша мужская честь и наша свобода. Я думал, что так будет всегда. Что мы избороздим еще много галактик…Что до последних минут жизни сохраним нашу дружбу — дружбу двух сильных, свободных мужчин… Но ты предал! — в железной твердости капитанского голоса зазвенели детские нотки — нотки обиды и горечи, и передо мной встал тот мальчик из детдома, в те редкие минуты, когда он не сжимал кулаки и не супил лоб. Тогда его светлые брови потерянно надламывались, и лицо принимало беззащитное выражение.

Но уже в следующую минуту Верховцев вновь стал собой. Его голос был железно тверд и невозмутим:

— Теперь все кончено… Прощай.

Он протянул руку к стене, чтобы нажать на кнопку вызова команды.

Почему он повернулся ко мне спиной, зная, что у меня оружие? Почему он не приказал мне сдать оружие? Потому что по-прежнему верил мне, как другу, несмотря на все, что сейчас сказал? И не допускал даже мысли, что я могу выстрелить?

Я вскинул руку и не целясь нажал на спусковой крючок. Выстрела я не услышал. Только увидел, что на широкой спине капитана, возле левой лопатки, расплывается красное пятно. Он не вскрикнул, не ахнул, лишь вздрогнул, закинул голову назад, и стал медленно поворачиваться. Повернулся ко мне вполоборота; я увидел скулу, кусок лба и глаза. В этих глазах не было гнева и ярости — а только удивление, и какой-то недоумевающий укор. На секунду мне опять померещился маленький детдомовец, который прятал свою неотогретую душу за показной бесшабашностью, плевками сквозь зубы и сжатыми кулаками… Потом он вдруг, не шатаясь, разом грохнулся на спину, и застыл. Его закинутый профиль снова стал чеканно-упрям и суров.

Когда в капитанскую рубку вбежали остальные члены экипажа и увидели меня над телом капитана, я сказал им:

— Не торопитесь хвататься за оружие. Лучше поблагодарите меня. Я спас вам жизнь. И, что еще важнее — я спас вам совесть. Вы все не ангелы, и у вас было всякое, но по крайней мере вы не станете губителями целой планеты.

Что они испытали, когда узнали, к чему мы с Верховцевым готовились, и в чем они тоже должны были принять участие? Когда они услышали про уже решенную участь Нанкилау, и про еще три планеты-кладбища?

Сказать, что они были потрясены — ничего не сказать. Они были просто раздавлены. Они слушали мой рассказ с ужасом и отвращением. И я порадовался за них. Что бы там ни было у них в прошлом, но они не перешли ту последнюю черту, после которой человек превращается в чудовище.

В растерянных глазах моих товарищей я читал один вопрос — что нам делать теперь?

И я им ответил:

— Нам остается только одно — все рассказать жителям планеты, и отдаться на их суд. Как они решат, так и будет.

 ***

Самое страшное, что было в моей жизни — это глаза Тимару и остальных членов Высшего Совета, пока я им рассказывал всю правду о себе и о нашей экспедиции. Я видел, как радость, любовь и восхищение в этих глазах сперва сменились недоумением, беспокойством, тревогой. Потом — боль. Такая боль бывает в глазах ребенка, который не понимает, за что его ударили.
А потом — потом в их глазах появилось отчуждение. Они смотрели так, как будто я находился не рядом с ними — а за тысячи световых лет. Как будто бы они меня не узнавали… И это было страшнее, чем тысяча казней средневековья, чем дыба, колесо и расплавленный свинец в глотку.

Я сразу сказал, что виноват лишь я один, что кроме меня и капитана никто из экипажа не знал о цели нашей экспедиции и не узнал бы до последней минуты… Я сказал, что не жду для себя пощады.

— Я знаю, чего заслуживаю. Любой ваш приговор будет справедлив. Прошу только об одном — дайте мне отсрочку. Дайте мне время вам помочь. «Тавдира» не успокоится, пока не получит то, что хочет. Она пришлёт сюда новый корабль. У вас нет оружия, чтобы дать ему отпор. Вы победили зло на своей планете, но вы не знали, что зло может прийти из Космоса. Я умею строить космические корабли, умею оснащать их самым страшным оружием. Дайте мне время — я научу ваших инженеров создавать такие аппараты. Мы вооружим планету тем же оружием, какое есть у «Тавдиры», мы подготовимся к обороне… Тогда я с готовностью приму то наказание, которое заслужил.

***

Безмолвные стражи Совета отвели нас, всех пятерых, в белую комнату, похожую на больничную палату. Там мы провели три дня. Нам давали еду, воду, постельное белье и все необходимое. Ни один из тех, кто нас обслуживал, за эти три дня не проронил ни слова. Они тоже смотрели на нас, как будто не узнавая. Мы не пытались вступить в разговор. Мы знали — в эти часы Нанкилау, в лице своего Высшего Совета, решает нашу участь. И мы ждали решения.

И вот нас снова привели в зал Совета.

Навстречу нам поднялась женщина темной расы, невысокая, коренастая, с коричневой кожей и голубыми глазами. Это была Амату-Тару, Глава Совета. Раньше ее раса считалась презренной — а теперь она, дочь этой расы, возглавляла Совет и имела право говорить от имени всей планеты. Члены Совета почтительно наклонили головы, готовясь выслушать то, что она скажет. Сейчас ее устами будет говорить Нанкилау.

— Четверо космонавтов: Богдан Лисогурский, Артак Ованесян, Янис Ляускайтис, Милош Драгович — не желали зла нашей планете. Они обманом были втянуты в злодейство. Поэтому на них нет вины. Именем народа Нанкилау Высший Совет снимает с вас все обвинения. Народ Нанкилау считает вас своими друзьями. Вы свободны. Вы можете вернуться домой или остаться с нами, как наши друзья и братья.

Чувство благодарности, которое я испытал в этот миг, было так внезапно и так сильно, что у меня ослабели ноги. Я бросил взгляд на своих товарищей. Все они стояли, закрыв лица руками, их плечи вздрагивали, а сквозь пальцы струились слезы.

Тяжелый камень упал с моей души. Мои товарищи спасены, они не будут расплачиваться за мои злодеяния… Но мой приговор еще не оглашен. В зале Совета повисло молчание. Судьи медлят… Я знаю, почему они медлят. Я знаю, что они готовятся сказать. У меня нет сомнений, каков будет приговор — приговор народа Нанкилау… Да, нанкилийцы добры, добрее их нет людей на свете. Но ТАКОЕ простить нельзя…

— Марат Валиев!.. Ты хотел причинить нам зло. Ты задумал преступление против нашей планеты. Ты виноват перед нами.

С каждой фразой я опускал голову все ниже… Да. Осужден. Иначе и не могло быть.

— Но ты остановился. Ты задумал преступление — но не совершил его. Ты хотел погубить нашу планету — но спас ее. Какое бы зло ты ни совершил в прошлом — нам ты сделал добро. Мы прощаем тебя и считаем тебя своим братом. Останься с нами как наш друг, и помоги нам защитить нашу планету.

Я закричал и рухнул на пол. Это были не рыдания — это были корчи тела и души.

Еще недавно я думал, что не вынесу их отчуждение. Но теперь я понял, что еще мучительней — их доброта.

«Простили! Простили! Но как! Как можно такое простить!.. Ведь такое может простить только бог, только Христос, или те люди, которые идут его путем… Так мне говорили на Земле. Но на Земле только говорят об этом, но никто никого не прощает! А эти люди не поклоняются никаким богам, не молятся, не строят храмы — но прощают меня, злодея из злодеев, и называют своим братом!.. Значит, они и есть боги! Других богов у меня не будет!»

***

Когда моя душа затихла после этих содроганий, я вспомнил ещё одну свою боль. Я вспомнил, что на корабле, на полу капитанской рубки, лежит тело моего друга и моего капитана. Я должен отдать ему последнюю почесть, проводить его в последний путь… Я обратился к Совету с просьбой позволить мне позаботиться о теле капитана, похоронить его по обычаям Земли, или же сжечь, как это принято здесь.

— Мы должны посовещаться — сказала Амату-Тару.

Они совещались недолго, затем сообщили мне свое решение.

— Капитан Верховцев десять дней считался нашим другом. Мы его любили, верили ему и почитали его. Поэтому мы не можем его ненавидеть, несмотря на его огромную вину перед нами… У нас нет ненависти к твоему другу. Но он был нашим врагом и умер нашим врагом. Он не раскаялся и не остановился, как это сделал ты. Поэтому ему нет места на нашей планете. Его тело не будет похоронено в земле Нанкилау. Его пепел не будет развеян в небе Нанкилау… Он должен покинуть нашу планету.

Я слушал, опустив взгляд. Когда я понял, ЧТО это означает — похолодел. Но я не возразил ни единым словом. Приговор был суров, но справедлив до последней буквы — как все приговоры Совета. И, как все приговоры Совета, обжалованию не подлежал.

— Я сделаю то, что нужно… Разрешите мне отправиться на корабль.

Амату-Тару кивнула.

***

Я снова оценил прямодушие нанкилийцев. Я думал, что из дворца меня выведут под конвоем, и под конвоем же повезут на корабль. Но не было никакого конвоя. Меня просто выпустили, распахнув передо мной дверь. Я мог идти на все четыре стороны… Ко мне подъехал желтый открытый аквамобиль и водитель, нанкилиец средних лет, сказал, что отвезет меня на аэродром. И все!.. А ведь я был тем человеком, который еще недавно собирался стереть их с лица земли!.. Но если они сказали, что прощают меня и что я их брат — то и относятся, как к брату…

Наш аквамобиль остановился возле Тавдиры. Водитель сказал, что вернется за мной через полтора часа, и уехал. Я помахал ему рукой…

Странное чувство я испытывал, пока поднимался на Тавдиру. Я ненавидел это металлическое чудище, которое прятало в своих недрах смерть для миллионов живых существ. И в то же время — это был мой дом. Здесь я провел двенадцать лет своей жизни. И все эти двенадцать лет он был рядом со мной — мой друг, мой капитан. Мы вместе делили опасности, не раз спасали друг другу жизнь… А теперь он лежит на полу капитанской рубки, и красное пятно под левой лопаткой уже стало черным.

Я был готов не задумываясь умереть за него. И вот я убил его.

***

Он лежал, вытянувшись. Глаза запали, лоб стал худым. Но профиль капитана оставался так же непреклонен и строг.

— Пора, капитан — сказал я — Я пришел проводить тебя в последний путь.

Я поднял его на руки, и шатаясь под тяжестью большого тела, понес в седьмой отсек — туда, где находились спасательные капсулы. Я втащил его в одну из капсул (их было две) и усадил в кресло пилота… В этой капсуле, в этом кресле капитану Верховцеву предстоит провести свою вечность, сотни и тысячи лет — мчась сквозь холодную тьму космоса, мимо бесчисленных звезд и планет.

Я сел в соседнее кресло. Я должен был попрощаться со своим другом…

— Прости, капитан, я не смог тебя спасти… Ты в этом мире доверял только мне, и у меня не было никого кроме тебя. Но сердца повели нас в разные стороны, и мы оказались по разные стороны баррикад… И вот я убил тебя, и теперь мне не узнать покоя до моего последнего часа… Но  есть вещи, которые выше всего… выше даже, чем наша с тобой дружба. Это — справедливость. И это — надежда. Надежда, что можно построить жизнь не по волчьим законам… Прощай же, капитан! Прощай!

Я вышел в отсек, и помедлив, нажал на кнопку аварийного вылета. Раздался щелчок, тихое гудение — и приведенная в действие катапульта со свистом выбросила капсулу из корабля. Капсула, превращенная в вечное пристанище, со скоростью света устремилась в верхние слои атмосферы. Через десять минут она пронзит насквозь атмосферу планеты и помчится, унося тело капитана в глубины космоса.

***

Весть о том, что планете грозит смертельная опасность — ошеломила мирную Нанкилау. Нанкилийцы с трудом в это поверили. У них уже триста лет не было войн. Они победили зло на своей планете — и даже не подозревали, что зло может явиться к ним из иных миров… И все же они приняли правду. Теперь я смотрю на их лица — эти лица стали другими. Вместо безоблачной радости —  строгая сосредоточенность… Нет, не было проклятий, гневных речей, скрежета зубов и потрясания кулаков. Народ Нанкилау сосредоточился, напрягся, словно пружина — и как один человек стал делать все возможное, чтобы защитить планету.

Мне дали под начало три сотни инженеров, два научных института и десять заводов, которые до этого производили обычную продукцию — а теперь должны были начать производить оружие.

Нанкилийцы – смышленные люди, они все схватывают на лету. Работают они слаженно и быстро. А сейчас, понимая серьезность момента, они трудятся с героической самоотверженностью. Работа кипит. И теперь, если Тавдира задумает отправить сюда свои корабли — нам будет, чем их встретить!

Я сообщил об этом в Совет. Совет поблагодарил меня и оповестил жителей, что отныне Нанкилау вооружена грозным оружием и сможет дать отпор любым врагам… Лица нанкилийцев смягчились. Они снова начали улыбаться. Но, как сказала Глава Совета Амату-Тару:

«Отныне мы никогда не забудем об опасности. Никто не застанет нас врасплох… Мы завещаем нашим потомкам всегда помнить об этом».

Я ВЕРОЙ И ПРАВДОЙ

Я верой и правдой служу Нанкилау. Я полностью прощен и оправдан.

Я — в числе самых уважаемых людей планеты. Меня приглашают на заседания Высшего Совета. Я живу в прекрасном доме на берегу моря, на сто девятом этаже, и мои увитые цветами окна весь день наполнены ветром, солнцем и синевой. А недавно меня полюбила прекрасная девушка, Лиару-Ану — одна из дочерей Тимару. Она такая же лучезарная, как ее мать, но в самой юной поре, на пороге жизни. Она бесхитростна, как утреннее солнце, и свежа, как весенний листок. Я мог бы протянуть руку — и вот оно, счастье. Но мне нельзя. Слишком тяжелые камни висят на моей больной совести.

Первый камень — три планеты-кладбища.  Моя недрогнувшая рука обрушила на них смертоносный дождь, и теперь на них нет ничего живого. Только роботы-рудокопы Тавдиры копошатся, добывая драгоценный тавдин… Будь проклят этот кровавый металл, металл-убийца! Будь проклят тот день, когда его открыли! Будь проклята Тавдира! И я, я — будь я проклят до скончания веков!..

Я не сплю по ночам. Моя постель жжет меня как раскаленная сковорода, а легкий морской воздух давит на грудь как тонны камней. Я бы покончил с собой. Держит меня только одно — что меня, такого чудовищного — эти люди не отвергли, позволили мне жить рядом с ними. Они даже одаривают меня своей дружбой — которую я не заслуживаю и никогда не заслужу. И это меня держит. Я, пришедший из волчьего мира и отравленный им — буду жить рядом с этими людьми, раз они мне позволили. Буду видеть каждый день их доброту, благородство, искренность. И, если я буду стараться изо всех сил — может быть, когда-нибудь я хотя бы на шаг смогу приблизиться к ним… Так я буду жить. Ночью муками расплачиваться за преступления, а днем — помогать народу Нанкилау, делать для него то, что в моих силах.

Второй мой камень — капсула с телом капитана, которая мчится сквозь холодную тьму… Нет такого дня, чтобы я не вспоминал о нем. Да, я был прав, я не мог поступить по-другому. Я знаю это… Но мой друг мертв. Мой друг остался один на один с холодом и тьмой… Эта тьма смотрит мне в лицо — пусто и равнодушно. Этот холод останавливает сердце. Мне начинает казаться, что это я сижу в проклятой капсуле. Что это я, мертвый, лечу сквозь бесконечные пространства, упёршись невидящим взглядом в пульт управления.

Тогда я иду на центральную площадь — на Площадь Шести космонавтов, и сажусь у Памятника Шести космонавтов.

Да, нанкилийцы выполнили свое обещание — они высекли нас из камня, всех шестерых, и установили статуи на центральной площади столицы.

Я снова подхожу к памятнику — и снова разглядываю эти шесть фигур. Каменный подиум под их ногами — в виде круга. Круг расколот трещиной на две неравные части. Пятеро из них стоят по одну сторону трещины, по другую сторону, на отломке, отдельно — стоит шестой. Фигуры пятерых сделаны из полупрозрачного, белого камня с розовыми искрами, от этого кажется, что они пронизаны рассветным солнцем. Фигура шестого — из холодного черно-синего камня…

Четверо из пяти стоят, положив друг другу руки на плечи. Пятый — в одном ряду с ними, но немного поодаль. Он поднимает руку и держит в поднятой руке шар с очертаниями материков и океанов. Он держит в руке — Нанкилау. Другую руку он протягивает к шестому, словно куда-то его зовет. Но шестой стоит, отвернувшись, не отвечая на его зов… Эти пятеро и тот, шестой — из разных миров. Пятеро смогли вырваться из беспощадного мира Тавдиры. Шестой — остался там.

Я сажусь и смотрю на фигуру шестого.

Его лицо закрыто печальной, мрачной тенью. От фигуры веет одиночеством… Где ты сейчас, капитан? Мимо какой планеты пролетаешь на своем корабле-призраке?

— Я не мог по-другому — говорю я в тысячный раз — Ты знаешь — нет ни дня, чтобы я не вспоминал о тебе. Каждую ночь я прихожу сюда, на эту площадь… А днем сюда приходят они — те, кому ты готовил погибель. Нет, не для того, чтобы проклясть твоё имя — а чтобы задуматься. Знаешь, о чем они думают? О том, что волчий мир калечит даже таких как ты — сильных, смелых, умных… Они даже сочувствуют тебе… Нет, я знаю, ты бы не принял их сочувствие — тот ты, кем ты был и оставался до конца. Но если бы ты пожил среди них — может, и смягчилось бы твое суровое сердце.

***

И третий камень на моей душе — Земля. Моя родная Земля. Над ней — драконья власть Тавдиры. Она обвилась вокруг планеты, сжала ее своими железными кольцами, и крепко держит. Мне кажется, я вижу, как Земля бьется и трепещет, пытаясь вырваться из драконьих объятий. Но дракон не отпускает. Льется кровь, гибнут миллионы, истребляются целые народы — все во имя Тавдиры, ради ее власти и богатства. Ради того, чтобы несколько живых мертвецов упивались своим всемогуществом…

Трупный яд Тавдиры отравляет всю планету… Там никто никому не верит, там все друг другу враги. Там — несчастные люди, измученные вечной битвой всех со всеми. Обманутые миражами Тавдиры, они топчут друг друга, предают друг друга, убивают друг друга… Если бы полететь туда! Рассказать им про Нанкилау… Пусть узнают, как счастливо можно жить. Пусть они тоже станут счастливыми, бедняги!